Есенин - [40]

Сзади возник, неясно, отдалённо, тупой стук копыт — кто-то скакал сдержанным галопом. Есенин определил это по музыке лошадиного бега, которую знал наизусть. Топот, нарастая, становился отчётливей. Какое-то чутьё, неподвластное человеку, заставило его прикрыть веки и представить тот момент, когда мимо поповского сада пронеслась всадница на рыжей лошади и плеснулось тогда в глаза голубое пламя платья и длинный прозрачный шарф на шляпе-цилиндре. У него туго заколотилось сердце. Он оглянулся, когда услышал над собой конский храп, — это была она — всадница в голубом платье, с тем же лёгким шарфом на шляпе. Он сошёл на обочину, уступая дорогу.

Она прошла на сдержанном галопе, мельком взглянув на одинокого в этом пустом поле путника. Проплыла мимо небольшая злая морда золотисто-рыжей кобылы с прижатыми ушами, с розовыми напряжёнными ноздрями, с выгнутой породистой шеей; лоснящийся, словно отполированный бок, прикрытый посередине длинно свисающим платьем. Подковы высекали лёгкую пыль. Всадница держалась в седле прямо и уверенно. Вдруг она, осадив лошадь так, что та присела на задние ноги, круто повернула её.

Лошадь приблизилась к Есенину шагом, остановилась поперёк дороги, преградив ему путь. Он стоял поодаль, почтительный, смиренный, но нисколько не смущённый. Всадница окинула его взглядом с головы до ног: котомочка за плечом, пальтецо через руку, под курткой — сахарной белизны рубашка. Странник. Пилигрим.

   — Ты кто? — спросила она требовательно, в упор.

   — «Вы», сударыня, — поправил он её застенчиво, но решительно.

Она вскинула голову — в этом движении сказывались её нетерпение и нетерпимость.

   — Хорошо. Так кто?

   — Есенин.

   — Константиновский? — Она как будто удивилась. — Почему я вас ни разу не встречала?

   — Я учился на стороне и редко бывал дома. — Он стоял потупясь, точно тяготясь этой встречей и этим расспросом. Она сказала:

   — Подойдите. Ближе.

Он не торопясь подошёл. Рукой, затянутой в белую перчатку до локтя, она коснулась его подбородка и слегка приподняла лицо. Брови на нём расходились как-то буйно, напоминая о гульбе и набегах древней вольницы; глаза в тяжеловатых веках не голубые, а тёмно-синие — голубизна лишь пробивалась сквозь эту синь упругими родниками, как скрытая страсть; нос прямой, хорошей формы, очертания рта нежные и властные, и волосы, словно навсегда пропитанные августовским солнцем, как будто дышали степным ветром — настолько были воздушны...

Истекло, быть может, полминуты, а она всё не отпускала это лицо: красиво ли было оно? Нет. Оно было прекрасно, по-русски прекрасно!..

От перчатки шёл чуть внятный запах духов. Есенин безотчётно улыбнулся. Он ещё не знал, что улыбка его непостижима, она обрушивалась на человека, как весенний проливной дождь, и в струях этого ливня купалось босоногое наше детство. Так вот он улыбнулся и тихо, но настойчиво отвёл её руку. Рука упала — белая перчатка на голубом платье.

Есенин успел оценить чуть прикрытые глаза, тёмно-русые волосы, небольшой сомкнутый рот, высокую женственную шею, подчёркнутую закрытым воротом. Что-то неясное, что трудно, а может, и невозможно объяснить, разгадать, — подобно обречённости — соединяло их незримыми узами. Это почувствовали они оба — она, вероятно, полнее, тревожней, чем он, — и оба не смогли бы постигнуть того, что произошло: всё как будто осталось на своём месте, и всё-таки всё сдвинулось, всё преобразилось.

Очнувшись, всадница ударила лошадь стеком, и та пошла во весь опор. Невдалеке свернула с дороги и понеслась целиной, по зелёной зыби. Рыжая поджарая кобыла, закидывая ноги к морде, махала длинными прыжками и летела, будто и не касаясь земли.

Домой Есенин пришёл только после обеда: ему некуда было спешить. Он брёл тихо, покачиваясь: чувства, налетевшие внезапно и оглушительно, как ураган, сбивали шаг. Он не понимал, что произошло, да и произошло ли что-нибудь на самом деле. Потом, в сотый раз представив встречу с этой женщиной, он приходил к выводу, что случилось нечто необыкновенное и, главное, впервые в жизни. Он по-мальчишески ликовал.

В избе он застал одну Катю — мать с маленькой Шурой ушла, а куда — не стал расспрашивать. Катя, обрадованная, запрыгала возле него, хлопая в ладоши.

   — Серёжа приехал! Серёжа приехал! — Девочка без памяти любила брата, и всякий раз появление его в доме было для неё праздником. Катя стала торопливо и сбивчиво объяснять что-то про мать, про Шуру, а он, переполненный своими чувствами, своими взбудораженными думами, слушал и не слышал её; машинально потрепал её по мягким волосам и быстро вышел из избы.

В амбаре он швырнул на топчан тощую котомку, сбросил куртку, разулся и, прихватив холщовое полотенце, босиком побежал на Оку: потянуло искупаться. Он спускался к реке меж репьёв, тропой, вдоль забора. А там, за этим высоким забором, в тенистом помещичьем саду, было глухо, безжизненно, и хозяйка, отважная всадница, проехав в ворота на своей золотисто-рыжей кобылице, скрылась от людских глаз; там, в белом особняке, шла своя жизнь, совершенно непохожая на ту, которую вёл он.

Есенин купался долго, дважды пересёк реку — дорвался, как в детстве. Потом лёг на берегу погреться на солнышке и отдохнуть. Назад подымался в гору медленно, немного усталый, но посвежевший, будто струи родной реки смыли с него всю грязь, пыль и паутину школы, где он, как схимник в обители, провёл три года.