Есенин - [35]

   — По безоружным?

   — Да. Убито около двухсот человек. И покалечено столько же... Вот что творится в России. Это не просто трагическое событие в далёкой Сибири. Это сигнал к новому революционному взрыву. Так что разбирайся, личность. Делай выводы... И держись ближе к Воскресенскому — за ним и за такими, как он, будущее России...

   — Я понимаю, Евгений Михайлович, просто стихи едва ли нужны вообще, — вслух подумал Есенин. — Они должны быть необходимы людям. Для их души, для жизни... Так я понимаю...

Они вышли из рощи, унося тепло встречи и беседы; попрощались по-мужски скупо, доверчиво и — оба догадывались — навсегда...

О вечеринке Есенин совсем забыл. Он торопился к Панфилову — хотелось побыть с ним подольше. Расставались надолго, и неизвестно, что с каждым из них случится впереди.

Забежав в интернат, он выдвинул из-под койки небольшой деревянный сундучок, где хранил вещи, тетради с записями, фотографии, отомкнул замок, поднял крышку; изнутри она была оклеена портретами Кольцова, Лермонтова, Гоголя, вырезанными из учебника по родной речи. Со дна, из-под рубашек достал лучший свой снимок. На оборотной стороне его чёткими, аккуратными буковками вывел: «Горячо любимому другу Грише». А чуть ниже: «Поэт». Мысли, которые долго вынашивал, легли в короткие, подобные афоризмам или формулам строчки, по-юношески самозабвенные, как клятва:

Тот поэт, врагов кто губит,

Чья родная правда мать,

Кто людей, как братьев, любит

И готов за них страдать.

Он всё сделает свободно,

Что другие не могли.

Он поэт, поэт народный,

Он поэт родной земли!

Митя Пыриков, смирный, всегда как будто чутко прислушивающийся к чему-то, сидел на своей койке в углу, пришивал пуговицу к рубашке. Уронив на колени руки, он следил за Есениным с немым восхищением.

   — Серёжа, дай прочту, что ты написал.

Есенин, доверяя ему, подал фотографию. Пыриков с завистью вздохнул.

   — Как это у тебя всё получается, Серёжа, скажи?

   — Не знаю, Митя. — Есенин уклонился от ответа. Он уже давно понял, как долго надо рыться в залежах драгоценных слов, чтобы найти единственное, нужное. Иногда оно отыскивалось с трудом, иногда же приходило само, нежданное, и опаляло взгляд, как молния.

   — Я бы, наверно, ни одной такой фразы не придумал, — признался Пыриков. — А у тебя так складно выходит. Ты и в самом деле так думаешь насчёт поэта?

   — Да! — Есенин вдруг заволновался, неспокойные руки двигались, как бы ища опоры. — Выше поэта никого нет. Разве что Бог...

   — Скажи, Серёжа, как ты пишешь, когда? — Пыриков смотрел на одноклассника удивлённо и с тревогой. — Берёшь бумагу и прямо пишешь?

   — Я пишу всегда, Митя. Даже во сне. Утром встану, всего стихотворения не помню, а отдельные строчки помню, образы помню. Иной раз попадаются удачные. Их записываю.

В это время, задевая плечами за косяки двери, вломился в комнату Епифанов, весь растрёпанный, расстёгнутый, взлохмаченный, с мутной и блудливой усмешкой. Он был слегка навеселе; на горбинке носа светились капельки пота.

Есенин поспешно прикрыл сундук. Епифанов, расставив ноги, всунув руки в карманы брюк, сверху вниз глядел на Есенина.

   — Добро прячешь? Много накопил-то?

   — Для меня хватит, — ответил Есенин. Епифанов схватил с койки карточку, чуть покачиваясь, медленно прочитал надпись.

   — Ты к Панфилову собрался? С нами разве не будешь? — Он положил карточку на место.

Есенин опасался, что его заподозрят в пренебрежении к однокашникам.

   — Приду, — сказал он. — Переоденусь и приду. С Митей вместе.

   — Ну, смотри... Будем ждать. Гульнём напоследок!.. — Епифанов круто повернулся и, слегка раскачиваясь, вышел, унося деланно-беспечную и блудливую усмешку.

Митя Пыриков осторожно вынул из-под матраса брюки — так ребята заменяли утюжку.

   — Все мы изменились за это время, — поделился наблюдениями Митя. — Но Епифанов, Калабухов, Яковлев, Тиранов, Кудыкин — к худшему.

   — Я вижу, Митя.

   — Зачем же тебе идти к ним, Серёжа?

   — Всё-таки учились вместе... Попрощаться надо.

Солнце садилось за дальнюю кромку леса, и оттуда, из-за леса, прорвались багровые клубящиеся потоки света, осязаемо-густые, и идти было трудно, как по воде против течения.

   — Долго задерживаться не станем, — сказал Пыриков, жмурясь от резкого света. — Посидим малость для приличия и домой.

   — Да. Мне обязательно надо повидать Гришу, — сразу согласился Есенин.

К Яковлеву пришли в сумерки. В зале ламп ещё не зажигали, и к окнам снаружи приникла синь. Тускло белел длинный стол, застланный скатертью. В простенке на комоде круто выгибал мерцающую никелем трубу граммофон. Сбились в тесную стайку незнакомые девушки.

   — Где же кавалеры? — учтиво спросил Пыриков, озираясь в сумраке.

   — Там, — сказала одна из девушек, коротко махнув рукой на дверь в соседнее помещение. Оттуда не торопясь вступил в залу высокий седой человек в тёмной жилетке: отчётливо выделялись рукава белой рубашки.

   — Сейчас мы вздуем лампы, — неторопливо сказал он, снял стекло с «молнии», убавил фитиль с расчётом, чтобы пламечко горело едва-едва, а то стекло от сильного накала может лопнуть; затем засветил вторую «молнию», висевшую над столом. Погодя немного подкрутил фитили и только тогда повернулся к вошедшим, дородный и снисходительный.