Эроусмит - [25]

Мартин опять сорвался с цепи, и Леора, если и не совсем понимала соотношение между синтезом антител и работами Аррениуса, все же слушала Мартина с радостным сочувствием его пылу, ни разу не вставив мягкого назидательного замечания в духе Маделины Фокс.

Ей пришлось предупредить его, что к десяти ей нужно вернуться в больницу.

— Я слишком много говорю! Боже мой, надеюсь, я вам не надоел? — выпалил он.

— Мне было интересно.

— Я тут пустился в технические тонкости и так расшумелся… Ох, и болван же я!

— Я рада, что вы мне доверяете. Я не «серьезная» и совсем неразвитая, но я очень люблю, когда мужчины считают меня достаточно умной, чтобы рассказывать мне, о чем они в действительности думают и… Спокойной ночи!

За две недели они дважды обедали вместе, и только дважды за это время Мартин виделся со своей законной невестой Маделиной, хоть она не раз звонила ему по телефону.

Он узнал обстановку, в которой выросла Леора. Прикованная к постели двоюродная бабушка в Зените послужила оправданием, почему Леора отправилась учиться уходу за больными в такую даль. Поселок Уитсильвания, в Северной Дакоте, состоит из одной улицы — дома в два ряда, в конце красные элеваторы. Отец Леоры, Эндру Джексон Тозер — владелец банка, маслобойни и элеватора, а посему первое лицо в городе; неукоснительно посещает по средам вечерние молитвенные собрания, ругается из-за каждого гроша, который выдает Леоре или ее матери. Берт Тозер, брат: беличьи зубы, золотая цепочка от пенсне, закинутая за ухо; изображает собою главного бухгалтера и весь прочий штат в отцовском банке, занимающем одну комнату. При церкви Единого братства — ужины с холодной курятиной и кофе; фермеры — немцы-лютеране, распевающие древние тевтонские гимны, голландцы, чехи и поляки. А вокруг поселка волнуется пшеница под сводом грозовых облаков. И Мартин видел Леору — странную девочку, чужую в своей семье: она довольно послушно исполняет скучную домашнюю работу, но затаила веру, что встретит когда-нибудь юношу, с которым увидит весь многоцветный мир — пускай в опасностях, пускай в нужде.

Когда она заканчивала робкую попытку приоткрыть перед ним свое детство, у Мартина вырвалось:

— Дорогая, вам незачем рассказывать мне о себе. Я вас знал всегда. Я вас ни за что не отпущу. Вы выйдете за меня замуж…

Это было между ними сказано с крепким пожатием рук, с признанием в глазах, среди ресторанного шума. Первые слова Леоры были:

— Мне хочется звать вас Рыжик. Почему? Не знаю. Ничего рыжего в вас нет, но все-таки для меня вы немножко рыжий и… О дорогой мой, я вас так люблю!

Мартин вернулся домой женихом двух невест.

Он обещался на следующее утро зайти к Маделине.

По всем канонам благопорядочного поведения ему полагалось чувствовать себя подлецом и собакой; но как он ни старался, как ни внушал себе, что должен чувствовать себя подлецом и собакой, ему это не удавалось. Он думал об аффектированной восторженности Маделины, о ее провансальском «плезансе» и о томиках стихов в мягких кожаных переплетах, по которым она любовно постукивала пальцами; о галстуке, который она ему купила, и о том, как она гордилась его волосами, когда он зачесывал их, точно лощеный герой с журнальной картинки. Он горевал, что согрешил против верности. Но его сомнения разбивались о прочность его союза с Леорой. Их товарищеская дружба освобождала его душу. Даже и тогда, когда он, защищая Маделину, выдвигал встречный иск и утверждал, что Леора — простая девчонка, которая дома, вероятно, жует резину и показывается на людях с грязными ногтями, ее обыденность была дорога той обыденности, что жила в нем самом, крепкая, как честолюбие или благочестие — земная основа и ее веселости и его напряженной научной любознательности.

В этот роковой день он был рассеян в лаборатории. Готлибу дважды пришлось повторить свой вопрос, приготовил ли он новую партию питательной среды, а Готлиб был самодержец, более суровый к своим любимцам, чем к рядовым студентам. Он рявкнул:

— Эроусмит, вы родились кретином! Господи, неужели я должен прожить всю жизнь mit Dummkopfen. Я не могу быть всегда одинок, Мартин! Вы хотите мне изменить? Вот уже два или три дня вы невнимательны к работе.

Мартин, уходя, бормотал:

— Я люблю этого человека!

В путаных мыслях своих он ставил Маделине в счет ее, претензии, придирчивость, эгоизм, ее замаскированное невежество. Он взвинчивал себя до ощущения правоты, и тогда для него становилось отрадно-очевидным, что он должен покинуть Маделину в порядке решительного протеста. Он пошел к ней вечером, приготовившись встретить взрывом первую ее жалобу, простить ей в конце концов, но расторгнуть их взаимное обязательство и снова сделать свою жизнь простой и ясной.

Маделина не пожаловалась.

Она подлетела к нему:

— Дорогой, вы так утомлены — у вас усталые глаза. Вы, верно, отчаянно заработались? Я так жалела, что вы не могли забежать ко мне на этой неделе! Дорогой, вы не должны себя губить. Подумайте, сколько лет у вас впереди для блестящих работ. Нет, не говорите. Я хочу, чтобы вы отдохнули. Мама ушла в кино. Садитесь здесь. Смотрите, как я вас уютно устрою среди подушечек. Откиньтесь на спину, можете соснуть, если хотите, а я почитаю вам «Золотой черепок»