Эротизм без берегов - [159]
Выхода не вижу. И думаю, Боре невероятно трудно. Конечно, он ко мне придет. И он потому вам мешает, что опирается на вас, как еще на своих учителей первых, по-старому. Не знаю. Любовь Бори к Любе не грех для него, потому что он сам еще нигде. Но заставить Любу полюбить Борю больше Блока — никто не может. И Боря Блока презирает, хотя глубоко любит. Ну, пусть, пусть.
2 января.
2-го. 3 часа дня. Вчера я пошла к Карташеву, потому что с Асей стало невыносимо трудно. Ушла Лиза[872] и Ася к Нате опять фривольным тоном: «Ну, а эта, Клара, тоже в вашем союзе? Все забываю, как ее зовут» (Серафиму Павловну)…, да, сначала еще: «Ну, а Абрамовичи[873] тоже из вашего союза?» Ната: «Нет». Тогда она о Кларе: «Ната, она тоже?» Я ей спокойно говорю: «Какой у тебя, Ася, пошлый тон». Она, кажется, перестала, я ушла. <…>
А здесь нянечка рыдала Асе, что мы к ней на Новый год не пришли. Прошлый год Дмитрий Владимирович в кухню пришел! Ната рассказывала потом мне и Карташеву, что она так объясняла свою примиренность к прошлогодней встрече без Аси: «Прошлый год вы были под влиянием Дмитрия Сергеевича, — ну, ему простительно, он все думал, что его патриархом сделают, уж этот год надо со „своими“ встречать, теперь уж Дмитрий Сергеевич уехал». А я к ней не могу теперь прийти: с Новым годом, нянечка! Она скажет: очень мне нужны все ваши поздравления. С вашими хамами встречаете! Тут-то ей и покуражиться. А я не желаю и этого с покорностью выслушивать. Ну, так вот. Когда я прихожу, уже ехать надо к Абрамовичам, Ася и говорит: нянечка плачет, что вы ее не поздравили; говорю: к чему устраивать нарочитость, когда я отлично знаю, как она примет меня с моими поздравлениями. Тут она опять: «Вы прямо искривлялись все, психопаты, и сами не замечаете, до чего доходите, противно, со своими проклятиями и ненавистью ко всем». (Она Нате говорила, что это половая психопатия, потому что на половой почве, а «пол», так надо до дна, просто или никак.) Я говорю: «К чему столько желчи? Никого мы не ненавидим и не проклинаем, а вот нас так и проклинают. Разве ты не замечала?.. и ненавидят». — «Вас-то? Слишком много чести… Я просто с вами не считаюсь, уж давно. Когда-то вы мне доставили много радости, а теперь совершенно некакого <так! — М.П.> отношения. Разве ты не замечала? Никогда ничего серьезного…»
3 января.
Пишу 3-го, 6 часов вечера. Вчера вечером молились. Карташев рассказывал мне и Нате о себе, как он ощущает психологическое в себе женское начало. Вся личная жизнь в этом. Как до академии и даже в академии еще он радовался, что у него не мужественный облик, и этим себе нравился. (Но физиологически-то он мужчина.) И что когда он товарищей спрашивал: какие мужчины женщинам нравятся? — ему говорили мужские достоинства — он впадал в безнадежность, что именно его в нем для него ценное, то им и не нужно. (А именно им чтоб было нужно, а не «мужчинам» — не болезненно или извращенно.) Тайно перед зеркалом жесты жеманные делал. Когда лекции читает[874], то никто не подозревает, что он весь в женственности и боится, что это узнают. И вообще притворяется во многом, будто мужчина. Я это тебе так смело пишу, так как знаю, что это действительно не связано с какой-нибудь физиологической ненормальностью. Уж знать — так знать. Тут я на себя безошибочно полагаюсь. Бакстовских «хихишек» не выношу совершенно (оттого и знаю о нем все), это мне страшно. Так, что дух захватывает, и противно. Не то противно, над чем он хихикает, а то, что он хихикает. Поэтому у меня нет ощущения грязи от какой угодно гнусности, если только с ней считаюсь с серьезностью и с сознанием, что и в желаниях-то своих не всегда ты сам волен (как думает Бакст со сладостью), а что тебе дано беспощадно, и считайся с этим. Розанов это знает, что дано, знает, что его «я»-то здесь нет, — да ему и не надо. Ему эта-то безличность и нужна. Свят Розанов.
_________________________
Сейчас от меня ушла Любовь Дмитриевна. Она мне сегодня очень понравилась. И все мои прежние малые замечания вам — подтвердила. Она дала мне полное разрешение теперь написать вам все, о чем мы с ней говорили. Только боится, как бы ты не стала «вообще — в салоне» рассказывать (конечно Дмитрию и Диме — дело другое). Началось так: спрашивала, что вы пишете. Я сказала, что Боря в Париже, что она знала. Сначала не говорила ей, что он хочет приехать в Петербург. Она спрашивала, какой он теперь. Говорю: пишут, стал серьезнее, тверже. Поразилась: странно, говорит, может быть, последнее время. Из Мюнхена он им прислал по карточке с Блоком, в велосипедном костюме, в чулочках[875]. Говорит — последнее время на нем было столько «Скорпионовщины»[876], что «ужас». Она говорила очень просто, встревожилась за Борю и не понимает, зачем ему приезжать в Петербург. Я ей говорила о своем предположении — Боря думает, что истина-то любовь его к вам и что вы, если не влюблены, то должны быть, что Саша есть ваша смерть и т. д. Она мне так говорила: она виновата во многом, кокетничала. Но и Боря же своим поклонением ее вывихнул. Она так говорит: «Я совершенно измерзилась: стала каждым своим шагом любоваться и считать себя действительно центром, всякий жест, слово — полно тайного смысла. Чем они меня с Сережей
