Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим - [2]

Лет мне, как уже было выяснено в предыдущей главе, тридцать пять, хотя сейчас я опять в этом сомневаюсь, ведь дело в том, сколько сам ты себе даешь с утра, тут амплитуда колебаний у меня громадная, от четырнадцати до семидесяти, так что сегодня мне, пожалуй, не больше тридцати трех. Остается добавить немного, и тогда можно продолжать исповедь дальше. Астрологические характеристики. Я — Рак. Да, то самое мистическое (может, именно отсюда и предполагаемый род моей деятельности), таинственное существо, любитель воды, луны и тому подобное, но говорить об этом надо много и всерьез, что сейчас лень, а значит — продолжим. Лучше же вот так: …но продолжим. Родился я в том самом городе, где и прожил добрые две трети своей жизни. Как он называется? Умолчим для полной ясности или же скажем точнее: в городе № (латинской «н» нет на моей пишущей машинке, старой «Эрике», зато у нее есть два дефекта. Иногда она отказывается переводить строки, но это легко поправимо, надо лишь посильнее стукнуть по штырю переводной рукоятки, а вот второй порою доводит меня до отчаяния. Лента любит выпазить из лентодержателя и, соответственно, приходится постоянно засовывать ее обратно, от чего пальцы черные, будто самыми кончиками я — негр. Как понимаете, удовольствие сомнительное, но это не значит, что Д. К. расист и не любит негров, как неграм до него, так и ему до негров нет, в общем–то, никакого дела. Правда, Зюзевякин неоднократно предлагал Каблукову спонсировать его — а еще лучше с разрядкой, вот так: с п о н с и р о в а т ь — новой пишущей машинкой, а как–то раз, будучи в очень хорошем расположении духа, даже персональным компьютером с достаточно большим объемом памяти, но я отказался, ибо с «Эрикой» у меня некая мистическая любовная связь, но хватит об этом). Итак, родился я в том же самом городе, где и прожил добрые две трети своей жизни. Правда, был один выездной эпизод, который до сих пор отзывается сладкой негой и томлением в моем, то бишь в каблуковском сердце, но к нему я позволю себе вернуться позже. Родился же я, как говорила об этом моя безумная маменька, еще в то время, когда я не был сиротой, прямо на полу в дощатом бараке, неподалеку от железнодорожной станции, рядом с которой находился наш городской дурдом, иначе психбольница, или — если кому–то хочется словесной изысканности — дом скорби, приют теней и прочее. Но тут, как мне кажется, пора все же окончательно перейти к образу безумной маменьки и не интриговать дальше гипотетического читателя сих записок.

Так вот, гипотетический читатель, основное ее (моей маменьки) безумие состояло в том, что — еще будучи девочкой — она была безупречно добра по отношению к мужскому полу. Говоря же более точным и научным языком, еще с раннего отрочества она стала нимфоманкой. То есть давала всем и везде и делала это исключительно по любви. Она была одна сплошная, воплощенная любовь Другое дело — в чем воплощенная. С тех пор, как она родила меня, мне не доводилось видеть ее лона, а как дородовые, так и собственно родовые мои воспоминания начисто отсутствуют. Но порою мне кажется, что лоно это было уникальным, всем межножьям межножье, всем лонам лоно, ибо к двадцати пяти годам, то есть ко дню своей скоропостижной кончины, число ее партнеров — как она обронила одним погожим летним вечером своей подруге, когда я, тогда еще совсем юный, лишался девственности этой самой подругой, а было мне… Да, было мне одиннадцать лет, ибо матушка родила меня в четырнадцать, соответственно папенька, мир праху его, трахнул маменьку в ее тринадцать, но пора перестать скакать с одного на другое, порядок нужен во всем, тем паче — в хронологии жизни ДК. Как уже было сказано, к двадцати пяти годам список сексуальных партнеров моей матушки превысил совместные достижения Пушкина и Казановы (кто хочет, пусть подсчитает), можно представить, что это было за лоно, которое выдержало триста да еще почти полста членов и сколько спермы оно в себя приняло. (Удивительно, что Господь не дал мне ни брата, ни сестры, впрочем. Бог правильно рассудил, что хватит одного ублюдка, то есть меня.) Во всей этой истории остаются еще три недоговоренных момента.

Первый, собственно, и касающийся моего зачатия.

Второй — подсчет маменькой количества своих любовий и мое (мимолетом, походя, всуе, так, попутно) лишение девственности ее же подругой.

Третий. Смерть маменьки, трагичная и в чем–то великолепная. По пунктам, по порядку, пытаясь изложить события как можно логичнее.

Папенька мой, имени которого маменька так никогда и не узнала (в графе «отчество» у меня стоит дебильное «Иванович», так что я Джон Иванович Каблуков, то бишь Иван Иванович, но на это особого внимания я никогда не обращал), был на пожизненном поселении в том самом приюте скорби, неподалеку от которого и находился барак, ставший местом моего рождения. Собственно говоря, и маменька проживала в данном бараке с момента своего рождения, будучи потомственной рабоче–крестьянской девицей (это от нее у меня первая половина моего вырождающегося квартерона, ибо именно ее отец происходил из крепостных, а мать — из потомственных пролетариев). Да и девственности маменька лишилась тоже в этом самом бараке (как и я, только — естественно — с разрывом во времени). Своего первого мужчину маменька запомнила на всю жизнь и любила рассказывать мне о нем вечерами, когда мы сидели с ней на подоконнике и смотрели — предположим — на луну. Он был главным местным дворником, шел ему сороковой год, маменьке же только–только исполнилось двенадцать. Он трахнул ее под лестницей на втором этаже, когда застукал там за невинным занятием мастурбацией. Дай покажу, как это делается, сказал он, покажи, сказала маменька, ну–ка, разведи пошире ноги, скомандовал он, доставая рукой из дерюжных штанов свой огромный прибор, ой, сказала маменька, но с удовольствием подставила передок и даже не вскрикнула, когда главный дворник сломал ей целку. Что же касается папеньки, то, как я уже сказал, он был на постоянном поселении в доме скорби и работал там водовозом. Впрочем, тут в этой истории начинается некая причудливая причинно–следственная связь, замыкающаяся все на том же главном дворнике, что первым опробовал потрясающее лоно моей родительницы. По своей службе тот был вхож в приют, многих психов знал лично, а с папенькой моим даже поддерживал определенные профессиональные отношения: один водовоз, другой — главный дворник. Как–то раз, общаясь с главным врачом по поводу необходимости срочной уборки территории перед какой–то высокой столичной комиссией, главный дворник (главный врач и главный дворник, чудесное единение, почти что слияние в начальственном экстазе) от нечего делать — как я понимаю, моменты уборки территории уже были оговорены, необходимое количество спирта выпито — спросил своего главного коллегу (спросил просто так, от нечего делать, лишь бы потрепать языком) о своем знакомом водовозе и узнал потрясающую вещь. Да, сказал главный врач, несчастный человек, из дворян ведь, мать у него дворянка, причем потомственная, столбовая, отец же был профессором в Петербурге, сам он учился играть на виолончели, да вот… — И главный врач крутанул рукой у виска. — А что же, никто не знает, как его зовут? — поинтересовался главный дворник. — Да так получилось, — сурово промолвил главный врач, — кто он — знаем, а как зовут — не знаем, один он сейчас, все у него померли, лучше скажи, спирту хочешь? — Главный дворник с удовольствием дерябнул добавочные пятьдесят граммов неразведенного спирта и почувствовал по тяжести в приборе, что ему пора кого–нибудь трахнуть, к примеру, мою предполагаемую маменьку. Что же, он пошел в барак, завалил матушку на спинку, быстренько кончил и, отпыхиваясь, поведал ей фантастическую историю про водовоза из благородных и даже пообещал матушке его показать. Так завязалась собственно моя судьба, ибо на маменьку рассказ этот произвел неизгладимое впечатление.