Эрос - [96]

– В чем же состоит ваша проблема?

– Я должна изменить что-то в моей жизни но не могу ничего изменить. Я сижу в западне.

– Человек всегда может что-то изменить в своей жизни.

– Вы, наверное, имеете в виду поменять обои? Или поставить в вазу другие цветы? Или что?

Но их дискуссия так и не успевает начаться. В церковь входят двое крепких мужчин в штатском, хватают Инге под руки и тянут к выходу.

Пройдемте, пройдемте, только, пожалуйста, не поднимайте шума.

После двухчасового ожидания в приемной Инге наконец оказывается в кабинете Эндевитта. В отличии от госпожи майора Шультце он сразу же начинает «тыкать» своей подопечной:

– Что может делать в церкви такая женщина, как ты? Да к тому же именно в этой церкви?

– Я замерзла.

Такое объяснение не удовлетворяет Эндевитта. Ведь церковь Святого Николая – рассадник инакомыслия и крамолы, настоящее крысиное гнездо.

– Замерзла она! Ты что, крыса? Где твое достоинство? Мы заботимся о тебе изо всех сил, а ты, похоже, не слишком-то благодарна нам. Твоих коллег перестреляли, как собак, кто-то гниет в тюрьме, кто-то, как заяц, скрывается от преследования. А ты сидишь здесь в тепленьком гнездышке, живешь без забот, без хлопот, и что? Тебе не стыдно, а? Государство сделало для тебя так много, а ты вон что себе позволяешь?! Смотри у меня. Ты перед нами в долгу!

Непередаваемое ощущение на въезде: проверяют мой паспорт. Если верить ему, то зовут меня теперь Александр Курц. Осматривать машину никто и не подумал.

– Цель вашего посещения Германской Демократической Республики?

– Повышение квалификации.

– Завтра вам необходимо зарегистрироваться в соответствующем органе.

– Обязательно сделаю! Спасибо.

– Проезжайте!

– Я знать не знаю этого попа! И не смейте говорить мне о моем «достоинстве»! И о том, что я должна стыдиться. И о беззаботной жизни. У меня вообще нет жизни…

Каждый час Эндевитт ожидает известия о том, что его жена родит, причем первого ребенка, поэтому сегодня Инге Шульц особенно действует ему на нервы. Он заканчивает разговор, сделав ей строгое предупреждение и высказав конкретную угрозу, а когда подопечная уходит, Эндевитт укоряет себя за излишнее мягкосердечие.

Ночью Инге Шульц прощается со своим музеем. В двояком смысле. Зачем ждать до конца года? Сейчас середина ноября. Еще целых шесть недель бродить по этим темным залам, сидеть в одиночестве?! Ей нужно начать новую жизнь, при свете дня. Доброе начинание, и запретить ей сделать это никто не в силах. Она бросит пить, будет жить на свою маленькую пенсию, и, может быть, когда-нибудь у нее появится возможность бежать…

Первенец Эндевитта, девочка, появляется на свет без осложнений. Посидев часок со своей женой, Эндевитт возвращается в бюро, чтобы наверстать упущенное рабочее время. Он подводит итог событиям ушедшего дня и пишет докладную своему непосредственному начальнику в Восточном Берлине. О двукратном контакте Инге Шульц со священником Вестермюллером упоминает лишь вскользь, в самом конце донесения, не называя никаких подробностей. Он пишет: «Контакт был пресечен. Инге Шульц получила строгое внушение с предписанием вести себя благоразумнее».

Безо всяких промежуточных остановок я примчался в Лейпциг и остановился в простом пансионе с завтраком. Около десяти вечера я отправился прогуляться, и ноги сами понесли меня к музею имени Димитрова. Старое монстроподобное здание дремало в потемках, и лишь в одном его окне, рядом с портиком, горел свет, приглушенный опущенными жалюзи.

Я не собирался подходить ближе, чтобы не вызывать ни у кого подозрений. За те месяцы, что прошли с получения открытки, я, естественно, провел разыскания и выяснил, что в зарплатных ведомостях музея действительно числится некая Инге Шульц. Однако ее адрес в Грюнау оказался уже неактуальным, а новое место жительства держалось в секрете. Какую именно должность она занимала и в какое время суток работала, выяснить не удалось. Ведь из-за границы мне приходилось действовать предельно осторожно, и я решил, что узнать эти данные легче будет на месте.

Как я уже сказал, на время поездки в ГДР я звался Курц, Александр Курц. Я не случайно выбрал девичью фамилию Софи – в случае чего можно утверждать, что я ее родственник, скажем, сводный брат со стороны отца. Почему бы и нет? Я спокойно мог бы сказать, что всю жизнь искал свою потерянную сестру и наконец-то нашел ее – такая сентиментальная слезовыжималка всегда понятна и правдоподобна. Кроме того, поскольку вы снова состроили такую мину, я напомню вам, что в те времена…

– Я вовсе не строил никаких мин.

– Нет, строили. Итак, в те времена до нас еще не дошли жуткие слухи о том, что творится у нас под боком, – я говорю это для молодых, неопытных читателей. В Западной Европе еще понятия не имели, что это за государство и на какие конкретные пакости оно способно. Левая оппозиция пресекала любую критическую информацию как пропаганду правых. Считалось, что умный человек обязательно должен быть левым, но я и так не считал себя глупым, поэтому не торопился объявлять себя леваком. Я не являлся ни левым, ни правым, я был предпринимателем, прагматиком, но иногда действительно рассуждал, как левый, сам того не замечая. Поэтому мой вояж в ГДР можно назвать поступком наивного человека. Действительно, что могло со мной случиться? Никто ведь не будет меня пытать, я самый обычный гражданин ФРГ с незапятнанной биографией, какие ко мне могут быть претензии?