Эрос - [56]

Я подбежал к ней и закричал:

– Скорее! Скорее пойдем отсюда!

Существовала опасность, что Софи узнает меня, но я тогда об этом не думал. Вообще-то я специально отрастил бороду и надел темные очки, кроме того, с годами мое лицо несколько изменилось. Из дома вышла толстая женщина в голубом переднике и громадными черными бородавками у самого носа (но про бородавки можете не упоминать). Она закричала, что нам нечего тут делать, шатается здесь всякий сброд и чтобы мы немедленно убирались отсюда подобру-поздорову.

На улицах завывали сирены. На подгибающихся ногах мы перебежали с одного заднего двора на другой. Если там стены сотрясались от шума и ты едва слышал собственный голос, то здесь оказалось на удивление тихо и мирно. Ко мне подбежал высокий парень из нанятой мною команды – наверное, последний, кого еще не арестовали.

– Все в порядке, шеф?! – задыхаясь, прокричал он.

Кивнув, я приложил палец к губам – «тише». На счастье, Софи не могла слышать, как он меня назвал. Ее глаза сильно опухли, она явно находилась в шоке. Втроем мы вошли в первый попавшийся подъезд, поднялись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж и перевели дух. Я все время старался отвернуться от Софи, но этого не требовалось, ведь в подъезде было почти совсем темно. Мы закурили, и я старался изменить голос, когда требовалось что-то сказать. Софи захотела узнать, кто мы. Мой человек сказал, что его зовут Мартин. Так ли это на самом деле, не знаю. А я спонтанно представился Борисом.[22]

Снаружи донесся звук выстрела. Софи рвалась посмотреть, что случилось, но мы сдерживали ее. Внизу забегали люди. Сердце мое колотилось как бешеное, я боялся, что потеряю сознание. Моя любимая находилась от меня так же близко, как и много лет назад, в страшные ночи бомбежек.

Разговаривали очень мало – слишком велик был риск того, что она меня узнает. О чем мы говорили? Так, повторяли всякую ерунду. Нас переполняли эмоции, впечатления о только что пережитом, и мы общались в основном с помощью малозначащих междометий. А еще беспрерывно курили. Несколько минут я держал Софи за руку. Только, пожалуйста, не придумывайте за меня, как я чувствовал себя при этом. Я и сам не знаю, думаю, что на описание не способен никто.

Мы вполголоса напели несколько песен. Это пение звучало весьма странно, и вовсе не потому, что мы фальшивили, а потому, что каждый пел свое. Меня охватила непонятная тоска.

За несколько минут до десяти вечера я поднялся, похлопал по плечу Мартина, похлопал по плечу Софи и, не прощаясь, сбежал вниз по лестнице. По улице сновали возбужденные люди, а я бежал в направлении Курфюрстендамм, иногда окольными путями, потому что вокруг продолжалась бойня. На одном из углов стояла карета «скорой помощи» с включенной сиреной. Позже я узнал, что в этой машине лежало тело студента Бенно Онезорга, ни в чем не повинного двадцатисемилетнего юноши, застреленного офицером полиции Курассом. На следующий день пресса гнусно передернула все факты, нападая на студентов, которые якобы сами были виноваты в роковом исходе событий. Ночь со второго на третье июня стала считаться началом самой настоящей революции.

Сильвия и Лукиан ждали меня в отеле. Опера была замечательной, но они все время боялись за меня. Что же творилось за пределами концертного зала? Они не слышали ничего, кроме музыки. Втроем мы отправились в гриль-бар рядом с отелем «Кемпински» потому что он работал допоздна. Мы заказали еду, но я не мог проглотить ни кусочка. Напротив располагался банк, и сквозь огромное окно-витрину я видел, как оттуда вышли два пожилых господина в дорогих костюмах и со смехом удалились в несколько ускорен «ном темпе, словно в немом кино. В этот самый момент я решил кардинально поменять свою жизнь. Жизнь, которой правят деньги, – это особая форма рабства, и такому существованию грош цена. Именно так я думал тогда – по-детски наивно. Не пытайтесь придать этой мысли глубину. И давайте закончим сегодня пораньше. Мне что-то нехорошо.

Этот вечер у меня получился свободным. Голос фон Брюккена стал хриплым, а обезболивающие, которые он принимал, не лучшим образом действовали на его память. Поэтому он предпочел промучиться целый день и распорядился сделать себе укол лишь вечером.

Ужинать пришлось в одиночестве. Аппетит у моего хозяина отсутствовал, так что он садился со мною за стол скорее из вежливости. А теперь, когда его самочувствие ухудшилось, он уже не мог и не хотел соблюдать правила этикета.

В эту холодную, ясную ночь я решил сходить в парк и осмотреть будущий мавзолей, хотя появляться там без приглашения было невежливо с моей стороны. То, что происходило в парке, совершенно меня не касалось и напоминало визит в чужую спальню. Однако никаких запретов по этому поводу я тоже не получал. Люди имеют обыкновение находить оправдание любым своим поступкам. Вот и я решил, что мое любопытство можно легко выдать за сопереживание. Я вышел из дома через главный вход. Неподалеку от подъездной дороги стоял охранник и что-то тихонько говорил в миниатюрное переговорное устройство. Но он не сделал ни малейшей попытки помешать моей вечерней прогулке.