Ермолова - [41]

«Государыня-боярышня,

Есть за мной вина немалая…»

Голос ее приобретал звучность и прелесть волжской песни, разливался волною, переходя в таинственный шепот, как только удалялись нянька и ключница, и снова несравненными модуляциями возвращаясь к напевному причитанию:

«Есть за мной вина немалая…

На реке я платно мыла, звонко колотила,

Фату твою белую

В воду упустила…»

В опасную минуту в ней была и отвага и хитрость, чтобы спасти боярышню. Но венцом всей роли было свидание с мужем. Как Мария Николаевна вскрикивала, завидев мужа: «Роман!.. Роман!..», словно не веря долгожданной минуте, которую так часто переживала воображением. Она замирала и не находила сил бежать к нему, и чувствовалось, что Олена впервые за эти два года не могла сдержать слез и давала им волю. И только когда он подходил к ней, Мария Николаевна кидалась к нему и обхватывала его как-то по-бабьи, так по-русски, как никогда не обняла бы Сафо или Дездемона. Мария Николаевна и плакала и смеялась, не только разглядывала, но ощупывала его всего, закидывая вопросами.

Ни слова упрека или страха перед его делом. Мария Николаевна слушала рассказ его с трепетом, и, только когда она разглядывала его сорочку и видела, какая она «смурая и грубая», она плача говорила: «Такие ли я шила?» То, что у сорочки «ворот не вышитый», больше всех слов поясняло ей, какие лишения он терпел. Видно было, как материнская жалость заливала ее, этого, точно, она не могла выдержать. Но чьи-то руки все же мыли и шили ему? И Мария Николаевна, заглядывая ему в глаза, начинала допытываться: неужто он так и жил без женской ласки?.. Молила сказать правду с дрожью в голосе, отвернув лицо, словно стыдясь и боясь того, что он мог сказать, обещала:

«Скажи… не осержусь».

А когда он утешал ее, что только его верный пес ластился к нему, – какой был взрыв восторга, освобождения, счастья, переходивший в острую жалость, и она молила его «прогнать разлучницу-собаку», тут только выказывая, какая ревность пылала в ней, ревность, которую она так всепрощающе и всепонимающе хотела заглушить. Вся покорность, все самопожертвование женской любви ликовало в ее словах:

«…Собакой

Тебе служить я буду, злое горе

С тобой делить, в глаза глядеть и плакать

И ластиться…»

Когда же Роман в свою очередь с болью говорил ей, что у нее не спрашивает, как она жила, каким торжествующим криком вырывались у нее слова: «Роман, Роман, не думай!..» Она не оправдывалась, не объяснялась, она только спешила обрадовать его, что никакие пытки ее не напугали и что она осталась чистой. Мария Николаевна говорила это так, что не верить ей было нельзя, и такими сияющими глазами смотрела ему в лицо, подняв к нему голову, что было понятно, что и он, как освободившийся от опасности, схватывал ее в объятия, и они так и замирали, так бы, кажется, и не расстались.

Попытка бегства не удавалась, – стрельцы воеводы ловили беглецов и связанными приводили обратно. Ждали воеводу.

В это время Олена, предвидя те муки, которые ожидают ее, связанная, только восклицала, моля Романа: «Убей меня!..»

Этот вопль Ермоловой до сих пор звучит в ушах и заслуживает быть поставленным рядом с ее знаменитыми возгласами, в которых – также в двух словах – вскрывается весь смысл пьесы: «Лжешь, раввин!» из «Уриэля Акосты» и «При Лейстере унизила ее!..» из «Марии Стюарт».

Для Ермоловой пьеса кончалась на этом вопле, полном истинного трагизма и предсказывавшего ту трагедию, которой часто и кончались в действительной жизни такие исторические события… Дальше она, потрясенная, лишь следила за допросом мужа, и, когда ее развязывали, она припадала к нему, без сил, без возгласов, и только ее вопрос:

«Роман, где голову преклоним?..» –

звучал опять-таки волнением и жалостью за него. И вместе с ней весь зал облегченно вздыхал, когда один из посадских утешительно говорил им:

«На посаде вас приютим, покуда

Устроитесь».

В том же году, в котором Ермоловой пришлось играть Мессалину в пьесе Аверкиева «Смерть Мессалины» и Юдифь в трагедии Тучкова «Уриэль Акоста», сыграла она в первый раз Лонину в комедии Островского и Соловьева «На пороге к делу», несколько лет затем пользовавшейся неизменной любовью публики. Римская императрица Мессалина, еврейка с пламенной душой Юдифь и молодая школьная учительница Верочка Лонина – какой диапазон! Как бывает от природы поставленный голос, без труда переходящий от самых низких нот к самым высоким, так у Марии Николаевны был «от природы поставленный талант», дававший ей возможность переходить от горных вершин трагедии к цветущим долинам комедии.

Пьеса «На пороге к делу» называется: «деревенские сцены в трех действиях». Это могла бы быть хорошая пьеса, если бы не «благополучный» конец, совершенно не вытекающий из пьесы и приделанный ввиду придирчивости цензуры.

Молодая девушка из интеллигентной семьи едет в деревню учительницей. Она горит энтузиазмом, идет на свое дело как на подвиг, полна желания служить народу. Но с первых же шагов натыкается на неприглядность российской действительности: гонения, доносы и травлю. Ее спасает только полюбивший ее соседний помещик: он женится на ней, сестра его обещает ей устроить тут же во флигеле школу (до чего почему-то раньше не додумалась), и все кончается счастливо. В жизни обыкновенно кончалось совсем не так… Следует вспомнить о том, какова была при старом режиме судьба сельского учителя. Это был сплошной подвиг. Существование впроголодь, полная зависимость от местного священника, от волостного старшины, от сельского кулака, притеснения за «вольнодумство»… Вот на какую жизнь шла молодая девушка из теплого гнездышка семьи, не отдавая себе отчета в том, что ее ожидает.