Ермолова - [11]
На этом, к сожалению, обрываются эти полудетские записки. Но уже и из них видно, какая глубина была в этой молчаливой девушке, которая «не умела говорить». Она действительно неспособна была вымаливать себе роли или унижаться перед начальством, она и в дальнейшей жизни никогда не умела быть «бойцом» за свои интересы: вырастала она во весь рост и не знала ни смущения, ни робости только тогда, когда дело шло о том, чтобы заступиться за товарища или поправить какую-нибудь несправедливость; но за себя она ни просить, ни вступиться не умела. Надя Васильева, о которой она пишет, имела поддержку в лице своей влиятельной матери (Васильевой 1-й, видной актрисы). Ермолова же шла одна. Отец ее – как ни ценили актеры в его лице своего незаменимого помощника – у «начальства» влияния не имел. Самарин хорошо относился к нему, не раз выручал его – сам вызвался платить за Машеньку в школу, пока ее не приняли на казенный кошт, затем предложил вносить плату за Анну Николаевну в гимназию… Но у Самарина было всегда какое-то двойственное отношение к Марии Николаевне. Со времени ее блестящего дебюта, когда она нанесла его актерскому самолюбию два удара – первый, что он не разглядел и не угадал ее дарования, и второй, что она затмила его во время представления «Эмилии Галотти», – Самарин точно затаил против нее какое-то неудовольствие. С другой стороны, он, как одаренный и впечатлительный артист, не мог иногда не поддаваться чарам ее таланта и даже плакать над ее игрой, но и за эту невольную дань сердился на нее, – и надеяться на его поддержку было трудно. Отец мог только раз в год, в свой бенефис, давать ей роли (тогда бенефициант имел привилегию выбирать для своего бенефиса исполнителей); хотя он был человеком недюжинным, но не мог в силу недостатка образования обладать вполне развитым вкусом. Выбирая пьесы, выбирал то, что в эпоху его молодости казалось ему интересным и увлекательным. В результате этого он ставил в свой бенефис «Парашу-Сибирячку», и юной Ермоловой приходилось играть пьесу напыщенную, ходульную, не способную из-за своей фальши взволновать ни зрителя, ни исполнительницу. Мария Николаевна очень страдала от этого. Она писала К. П. Щепкиной: «Я ни перед кем не буду оправдываться, а только вам скажу, что то, что заставило меня играть «Парашу-Сибирячку», то заставило играть и теперь «Материнское благословение». Я уговаривала отца дать что-нибудь другое, но он поставил на своем»[21].
Ермолова задыхалась в тех пьесах, которые одни из ее биографов называет «эпохой теней». Одна Н. М. Медведева поддерживала ее и словом и делом, – она не оставляла ее, проходила с ней роли, каждый свой бенефис занимала ее и вообще всячески старалась поддержать ее дух.
Так шли трудные годы после изумительного дебюта Ермоловой, так проходили ее дни и ночи – в тоске билась она крыльями о решетку, – и целых пять лет длился этот искус. Кто знает, может быть, эти кипящие в ней силы не дали бы в дальнейшем такого бурно-пламенного расцвета, если бы они разменялись на частые приятные роли, легкий успех и радость актрисы, – не накопилось бы такого богатства, каким она поразила впоследствии в своих великих созданиях.
Материально, правда, стало легче: Машенька стала на ноги, бюджет семьи увеличился почти наполовину (она была принята на 600 рублей в год). Можно было переехать из подвала в верхний этаж… Конечно, это был тот же церковный двор, тот же покосившийся домишко, но все же было светлее, просторнее… Летом стали ездить во Владыкино… Это была подмосковная деревушка. Теперь – черта города, а тогда – глушь, с лесами, полями и соловьями. Это, между прочим, было место, где Мария Николаевна впервые, лет тринадцати, познакомилась с природой, – до того времени все, что она знала, была церковная «травка» да разве еще Сокольники, куда изредка летом в праздники отправлялись всей семьей пить чай «на воздухе», – там так называемые «самоварницы» держали для приезжающей публики самовары, молоко и нехитрую закуску.
Но жизнь продолжала идти словно в полусне. Тесно было гениальному дарованию в «эпоху теней», тесно было молодому уму в домашней обстановке, среди мелких интересов окружающих. И как пчела из тысячи растений и цветов выбирает именно те, которые годятся на выработку ее медвяной жидкости, так богатая натура молодой девушки, почти ребенка, без руководителя, без указаний, кроме чисто сценических указаний верного друга, Н. М. Медведевой, выбирала людей, в которых можно было найти что-то необходимое для ее развития, для ее ума.
Кто окружал тогда Марию Николаевну?
Прежде всего надо сказать о сестрах ее, Анне и Александре. Александра Николаевна – Саня – была лет на шесть моложе Марии Николаевны, к ней в семье все относились как к «маленькой». Она впоследствии стала артисткой Малого театра и много лет играла там под фамилией Ермоловой-Кречетовой. Я хорошо помню ее классическую красоту, особенно в таких ролях, как Геро в шекспировской пьесе «Много шуму из ничего», Время в его же «Зимней сказке» и т. п. Мария Николаевна очень любила ее и до конца дней заботилась о ней, как старшая о младшей.
