Ермолка под тюрбаном - [7]

До определенного — ключевого — момента в жизни я не просто верил, я был твердо уверен в своем бессмертии. Я был уверен, что никогда не умру. Умирают другие — например, мой дедушка Эммануил «Муся» Глезеров. Это была первая смерть на моих глазах: он долго болел, кричал от боли в мочевом пузыре, а потом была гробовая тишина. А потом вместе с толпой родственников я стоял перед гробом, где лежал мой любимый дедушка, совершенно непохожий на себя. Не потому, что его мертвое лицо было, скорее всего, грубо загримировано под живое, а потому что этот живой для меня человек не шевелился. Жизнь — это движение. Я впервые видел совершенно неподвижного человека. Мне сказали, что он умер. Я воспринял смерть как неподвижность.

Я прыгал, бегал, танцевал, пил и говорил, я крутился на месте во времени и пространстве юности (крутящиеся дервиши останавливают время), не сознавая, что у каждого шага есть свои последствия. С моего лица никогда не сходила улыбка. Я не понимал, что у жизни есть сюжет, то есть — время. Время не двигалось, как не двигался дедушка, потерявший жизнь. У меня было безупречное тело, безупречная внешность, и еще многие годы тело не менялось. И я не верил, что оно может состариться, что плоть мертвеет. Мы начинаем умирать, поверив в смерть. И вот однажды я ощутил в себе загадочную способность мыслью создавать физические эффекты — с собственным телом. Особой концентрацией эмоций я ощущал некоторые части своего тела как бы отдельно, до них не дотрагиваясь. В один прекрасный день я смог добиться силой воли возникновения у меня на щеках с обеих сторон двух равнобедренных треугольников алой, как знамя, кожи, геометрически безупречных. Один из знакомых моих родителей, человек явно образованный, взглянул на эти два треугольника у меня на лице, спросил меня, как они возникли, и сказал: «Стигматы!» Я пропустил это слово мимо ушей. Я пользовался этой способностью, как и умением двигать ушами, лишь для охмурения девиц.

Я потерял этот дар лишь в двадцать лет во время учебных военных лагерей. Служба в армии была, конечно же, еще одним свидетельством апокалиптических настроений той эпохи, но этот апокалипсис мы воспринимали как нечто к нам лично не имеющее отношения. В школе, как и в университете, нам постоянно напоминали об угрозе атомной войны и ядерной катастрофы. Нас тренировали на случай ядерной атаки: надо было, как острили шутники тех лет, завернуться в белую простыню и ползти медленно на кладбище. То же самое происходило и в Европе. Мои европейские современники — поколение, родившееся в тени ракетной установки. (Мартин Эмис говорил о цинизме поколения, верившего, что ядерная катастрофа неминуема, и поэтому завтрашнего дня для них не существовало.) Перед получением своего университетского диплома по топологии я в родных местах пацифиста Толстого около Тулы изучал левой ногой механику ракетных установок. Ракеты хранились в шахтах-колодцах. (Я снова увидел такие пещерные колодцы в турецкой Каппадокии, но они использовались религиозными сектантами-пещерниками не для ядерных ракет, а для вентиляции.) В жару это было единственное прохладное место. Поэтому там солдаты хранили бутылки водки. Если бы дело действительно дошло до нажатия роковой фатальной Красной кнопки, на Белый дом и американского президента посыпались бы не ядерные ракеты, а так называемые «белоголовки» — бутылки водки тех лет, запечатанные вместо пробки белым сургучом. Жара стояла несусветная в то лето. Простаивая на перекличках и линейках, я страшно обгорел на солнце, моя нежная кожа на лице стала облезать, и вместе с ней исчезла способность производить стигматы на лице в знак тайного и неосознанного сочувствия христовым мукам. Но я тогда не воспринимал этот феномен, стигмат, религиозно. Я и слова такого — стигматы — не знал. Я менял кожу, как пресмыкающиеся меняют шкуру. Я вел жизнь пресмыкающегося, не отдавая себе в этом отчета.

Мы ничего не знали ни про стигматы, ни про Христа, ни про Моисея. Я никогда до университетских лет не держал в руках Библии, я не знал, что такое синагога, гора Синай или Голгофа. Но зато мы довольно хорошо знали легенды и мифы Древней Греции. Лишь много лет спустя Асаркан посвятил меня в тайну: Сталин, оказывается, был одержим древнегреческими мифами, и его настольной книгой было популярное изложение древнегреческих мифов под названием «Что говорили древние греки о своих богах и героях». Я полагаю, что мое сознание в те годы ничем не отличалось от мироощущения язычника, уверенного, что он не умрет, если того не пожелают его боги. Греки знали много о смерти, и они создали два мифа о бессмертии. Один — про Тифона, в которого влюбилась богиня зари Эос (Аврора). Она выпросила у Зевса бессмертие для своего любовника, но забыла попросить заодно для него дар долголетия. Тифон постепенно превращается у нее на глазах в беспомощного старика, но не может умереть. Боги смилостивились над ним и превратили его в цикаду. Другая легенда — об Эндимионе. Этот, наоборот, не умирает, оставаясь вечно молодым. Но он погружен в вечный сон. Ощущение бессмертия — это сон.