Ермолка под тюрбаном - [18]

Мы снова выпили турецкого чифиря из крошечных стеклянных чашек-рюмок — в голове у меня начало шуметь. Наконец Мехмет-риелтор произвел на свет, отпечатал и выдал стамбульскому Мехмету список возможных квартир на продажу. Мы допили чай, сели в джип и стали крутиться по разным соседним кварталам. Это было ностальгическое путешествие в советское прошлое. Пыльноватые дворы с акациями, с детской площадкой посредине, в песке возились дети под присмотром бабушек в черном. В списке Мехмета было около десятка квартир. Все они были в квартирных многоэтажках семидесятых годов, где, согласно мусульманскому обычаю, как в мечети, на лестничных площадках перед каждой дверью стояла обувь — всего семейства на этой площадке, от мала до велика. По лестницам летал мусор, с заляпанных стен домов осыпалась штукатурка. В одной из квартир мы увидели группу уборщиц в фартуках и в платках, похожих на русских деревенских теток, они распивали чай, сгрудившись вокруг аппарата, неотличимого от русского самовара — труба была выведена наружу через форточку. Я уже не удивлялся сходству с Россией — достаточно прочесть «Дым» Тургенева (роман, который Достоевский предлагал «сжечь рукою палача»), чтобы узнать, что даже русские лапти были придуманы скандинавами, а самовар — иранцами. Я подымался на четвертые (и выше) этажи без лифта, задыхаясь все больше и больше со своими астматическими легкими, и всякий раз по моему грозному молчанию Мехмет-следователь понимал, что надежда на очередную сделку с кузенами провалилась. Мы вернулись на террасу к Мехмету-риелтору.

Оба Мехмета искренне не могли понять, чем не угодили мне дешевые квартиры в их районе. Зачем, зачем мне центральный Стамбул, этот даунтаун, гнездо разврата, рассадник преступлений и болезней? Зачем платить в десять раз дороже, чтобы жить среди пыли, бензина и шума? Я должен поселиться именно здесь, рядом с ними, меня тут все будут любить и принимать, как родного брата. Оба чувствовали загадочную связь между мной и местным многоквартирным населением. Терраса Мехмета постепенно заполнялась кузенами и кузинами, братьями, сестрами, племянниками и внуками их друзей (кузенов и кузин) с детьми и бродячими собаками. Все это было похоже на семейный праздник — было шумно, весело и тепло от этого неостановимого общения всех со всеми. Все они были красивы и дружелюбны. Все улыбались и говорили «сэлям, сэлям». Количество рюмок с чифирем росло. Они все смотрели на меня, не отрываясь, и в этих темных мерцающих глазах можно было, казалось, утонуть. В мой смятенный и смущенный турецким чаем ум закрадывалась мысль: а не перейти ли мне в ислам? Впрочем, откуда перейти, из какой религии я должен обратиться в мусульманство? Из религии советского коммунизма — ведь другой я не принадлежал? Вот именно: если бы не Троцкий и не русская революция, я бы не оказался здесь, в Стамбуле, и не занимался бы поисками недвижимости как литературным приемом.

В голове застряло слово: недвижимость. «Зачем ехать дальше?» — удивлялся моему беспокойному уму один из Мехметов. Я сказал, что истина познается на пути из бездны (городской клоаки) к звездам. «Но у тебя в жизни уже есть одна клоака и бездна — Лондон», — сказали два Мехмета. «Стамбул, — сказал я, — это нечто иное, нечто для меня чуждое». Мы запутались в самих себе, в саморефлексии, нам нужно уйти от себя в другой язык: мы способны понять себя только через другого, через другое — нам незнакомое, через нечто чуждое нам. «Только в чуждости, как в зеркале, можно по-настоящему увидеть самого себя», — сказал я, несколько удивляясь звуку собственного голоса, как будто эхом отдающегося у меня в ушах. Это был явно эффект чифирного чая. Но Стамбул в конце концов тоже перестанет быть чуждым, если жить в нем достаточно долго, точно так же, как перестал быть чуждым мне Лондон, где я прожил сорок лет. Ну да. И поэтому я часть года буду проводить в Лондоне, чтобы, возвратившись в Стамбул, увидеть его как бы новыми глазами. Надо постоянно передвигаться. Спасение не в перманентной революции Троцкого, а в перманентном передвижении. С места на место. Такая машина географии — география переносит тебя в другую историю. Потому что само движение — это и есть мысль. Это сказал не я, это сказал Магомет. Для Магомета изгнание — это религиозный прием. Именно с изгнания начал свой жизненный библейский предок магометан Измаил, когда Авраам изгнал Агарь в пустыню. И маршрут изгнания еще не закончен. При слове «Магомет» оба Мехмета переглянулись. «Бог — это красота и покой», — сказал Мехмет. «К этому покою мы и движемся вместе с Магометом», — сказал я. На джипе нашей мысли. Я оговорился. Я хотел сказать «джине» нашей мысли, а сказал «на джипе» — на полицейском джипе нашей мысли.

Это была не просто оговорка. Смысл слов стал сдвигаться. Был ли это просто чифирь или в турецкий чай было еще что-то подмешано? Я слушал, что мне говорят, я кивал головой и даже отвечал, но я сам находился в другом измерении, и в голове мерещилась совсем другая жизнь. Зачем тебе мечеть, синагога, университет? Ты уже в молельном доме. Мы покажем тебе, как танцуют дервиши и как кружится мысль тех, кто верит в перманентное движение как религиозный прием. Над крупноблочными домами нависало закатывающееся багровое солнце, и последний луч, преломившись крышами домов, пробившись сквозь ветки рододендрона, отразившись от чайной чашки, бил мне в левый глаз. Я отдавал себе отчет, что я в пригороде Стамбула с картиной светлого вечера перед моими глазами. Свет фонарей уже соревновался с тонущим на горизонте солнечным шаром, что создавало ощущение уличного праздника. Я помню такое же заходящее солнце над другими крышами, но не мог уточнить в памяти, была ли это Москва моего детства или Иерусалим моей юности. Свет перемещался по террасе, и я перемещался вместе со светом по моему прошлому. Я двигался со скоростью света заходящего солнца в загадочном направлении моей памяти. С заходящим солнцем в дом к Мехмету заходило все больше и больше народу. Их тюркские (а может быть, семитские) лица больше напоминали российские, чем такого же рода дефилирующая толпа в Англии. Соседи наполняли террасу и присаживались у стола. Они явно пользовались любым предлогом, чтобы поглазеть на меня. Стали появляться супружеские пары, одетые как будто для торжественной оказии, с несколько южной средиземноморской парадностью. Жены проходили в соседние комнаты, потом снова появлялись в платьях с декольте, обнаженными плечами и в шалях, как будто с фотографий прошлого века, но уже под руку с другим спутником — с другим мужчиной, не с тем, с кем они первоначально возникли на террасе. Они кружили по комнате, заглядывали друг другу в глаза с загадочной улыбкой и, как бы сочувствуя моему замешательству, улыбались и мне. Все, включая меня, оказались перед накрытым столом. Как будто от лучей заходящего солнца, на разных концах стола зажглись свечи без всякого, казалось бы, порядка, разрозненно; но, повернувшись к одному из Мехметов за столом и взглянув на всю картину в несколько ином ракурсе, я увидел, что свечи, стоявшие, казалось бы, раздельно, соединились в семь свечей — это был семисвечник.