Ермолка под тюрбаном - [13]

Мой внутренний взор все чаще стал обращаться к берегам бывшей Османской империи, к тому городу, который, не отрекаясь от пророка, правду древнего Востока соединил с лукавым Западом. Все мне нравилось в моей собственной легенде о Турции: и тот факт, что они — мусульмане, но при этом своего ислама никому не навязывают, отвыкли от пота битвы и пьют вино в часы молитвы. Кроме того, они спасали евреев на протяжении чуть ли не пятисот лет — от испанской инквизиции до украинских погромов и нацистских газовых камер. Мне нравилось и то, что традиционно Турция в глазах некоторых интеллектуалов представляла собой воплощение грязного Востока, бессмысленной бюрократии и жесточайшей тирании. Но именно в этом турецком списке — все ужасы плебейской России: и тогда, и сейчас. Все то, чего эти мыслители еще недавно боялись, когда речь шла о Турции, в полном и окончательном виде уже давно воплотилось как раз в России, как бы кривом зеркале Турции Из Турции эти российские деятели взяли все дурное. Все хорошее было украдено с Запада. Однако попытка кражи была не слишком удачной. Вобрав все дурное из Турции, Россия вернула ей этот долг сполна: Турция, с ее нынешней авторитарной грязнотцой в идеях, тягой к патриархальности и дисциплинарности, подражает сейчас именно российской государственности, сменившей бездарную партийность на тупоголовую церковность.

Традиционное неприятие турок и турецкой цивилизации в России (задолго до российско-турецких войн) — крайний пример подобного символистского «произвола» в интерпретации увиденного. Еще пару десятков лет назад, как и за двести лет до этого, российскому слушателю (или читателю) инстинктивно навязывалась одна и та же мысль: история Стамбула — бывшего Константинополя — это история деградации и падения Римской империи с ее апологетикой личной свободы и гражданских прав — сначала в восточную бюрократическую вязь Византии, а затем в османскую восточную дикость и тиранию с полным презрением к идее индивидуальности[3]. Какой бы дикой и отсталой Россия ни была, мол, но она все-таки — какая-никакая, а Европа. А Турция — чистая Азия. Азия достойна в глазах таких визитеров презрения, снисходительного — в лучшем случае. Этот путь обличения ненавистного Востока в глазах поэта-туриста вымощен в заметках Иосифа Бродского наслоением — нагромождением — символов и метафор, где объекты этой трансформации (метафора по-гречески означает транспортировку) и сама их интерпретация совершенно произвольны. Минареты становятся похожи на лагерные вышки, арабский алфавит в орнаменте мечетей приравнивает человеческий дух к узору на ковре, который топчет нога Пророка, все отвратительно в турецком городе — даже сероватый камень свидетельствует о серости духа. Но главное — пыль. Это символ распыления человеческой уникальности в мириады крупинок песка в пустыне. Доказательство тут же следует: огромное количество чистильщиков сапог. Забывается при этом, что в нашем отечестве — скажем, в советской столице, в городе Москве (где я родился и вырос, хорошо помню), чистильщики тоже были на каждом углу, хотя Москва была городом непыльным. В Риме советских улиц на тротуарах действительно не было ни соринки, но все было покрытом толстым слоем неразличимой для прохожих грязи, где на грязных подоконниках можно было выписывать вавилонские пророчества о конце советской власти. А чистильщиков этих можно встретить на уличных углах всех столиц мира — и в Москве, и в Нью-Йорке, и в Стамбуле. Эти чистильщики были, кстати, всегда из нацменьшинств (в Москве это были айсоры, то есть ассирийцы, они же халдеи, со своей религией и арамейским языком; их вырезали десятками тысяч и персы, и мусульмане, и никто не говорит ни об их геноциде, ни о потерянной родине). Но Иосиф Бродский в ужасе от всего, что тем или иным боком — в анфас или в профиль — напоминает ему советскую родину. Это как увидеть в Лондоне очередь на автобусной остановке или влезть в толкучку перед стойкой бара (британцы очень дисциплинировано ведут себя в таких случаях и никогда не лезут без очереди) и начать разглагольствовать о том, что замашки британских граждан не отличаются, по сути, от советского плебейства. Но очередь очереди рознь.

Тут верность советской легенде о вымышленном Западе (Рим) порождает инстинктивную нелюбовь к вымышленному Востоку (Турция). В его перегруженном символикой разоблачении османской восточной дикости и тирании достается не только чистильщикам сапог на улицах Стамбула, но и турецкому языку, из которого многие слова перекочевали в русский со смысловым сдвигом: «бардак» — это стакан, турецкий «дурак» — это наша остановка. (Дойдя до этого места в чтении стамбульских записок Бродского, я начал подозревать, почему поэт стал таким противником всего турецкого: первый сборник Бродского назывался «Остановка в пустыне».) Пришелец углядывает в новой реальности то, что знакомо ему из собственного прошлого. С дотошностью Шерлока Холмса Бродский отыскивает в странном и чуждом лишь крупицы того, что напоминает ему о привычных ужасах. Это образ грязного турка, целующего лбом стопу Пророка, выставляя зад к небу, в промежутке между лузганьем семечек и свистом нагайки янычара по спинам неверных. Есть такая манера у просвещенных российских путешественников: сравнивать безликую массу недоумков из низших классов чужой страны с либеральной интеллектуальной элитой своей родины. Его Стамбул полон отвращения к плебейской немытой России как к некоей выдуманной Турции.