Ермак, или Покорение Сибири - [30]

Между сими избами возвышались обширные ворота, ведущие на красный двор. Чтобы получить о них достаточное понятие, стоит взглянуть на подобные ворота, уцелевшие в селе Коломенском от пышного дворца царя Алексея Михайловича, представляющие странное соединение вкуса фламандского с татарским. За амбарами отгорожено было высоким частоколом небольшое пространство, усаженное черемухами, рябинами, кустами черной и красной смородины и полевой малины. Это называлось садом, куда в жаркую погоду вносились скамьи, и именитый человек проводил с отцом Варлаамом несколько часов в благочестивой беседе за кружкой искрившегося меда.

Разнообразие и узорность многих отделений, составлявших боярские палаты, заключали в себе нечто величественное. Сколько симметрии и согласия необходимы в строениях правильной архитектуры, столько, напротив, беспорядок и пестрота придают красоты в зданиях сего рода. Здесь подле большого окошка, расписанного киноварью с золотом, примечалась волоковая скважина за железной решеткой. Там длинные висячие переходы и чудные терема с чешуйчатым куполом; крутые лестницы к высоким светелкам, освещенным кружочками из слюды; наконец, огромные крыльца с витыми столбами и узорчатыми перекладинами! Вот краткое изображение палат именитого человека, Максима Яковлевича Строганова, коим вряд ли и в белокаменной Москве были равные пространством и великолепием.

Счетная изба была на красных сенях с левой руки. Несмотря на обширность дел и учетов, мало тратилось здесь бумаги и перьев, а все производилось на счетах[43]. Только несколько столбцов с итогами лежало на дне глубокого сундука, запиравшегося висячим замком, и все присутствие конторы ограничивалось дьяком и подьячим. Против счетной избы отличалась широкая дверь с чехлом из красного сукна. Это был вход во внутренние комнаты господские, состоявшие из двух горниц: приемной и опочивальней. Если исключить драгоценные иконы, украшавшие обе передние стены, и богатые ковры персидские, покрывавшие стол и лавки первой горницы, то она не представляла ничего замечательного. Занавески из красного сукна отделяли ее от второй, где стояла высокая дубовая кровать с множеством разноцветных подушек. Третья дверь из сеней, прямо с крыльца, вела в большую светлицу, выстроенную отдельно от прочих, со светлыми окошками с трех сторон. Она определена была для праздничных пиров и угощений. Здесь также кроме огромного шкафа со множеством серебряной вызолоченной посуды, чар, кубков, кандей, ковшей царского жалованья, стоп и бокалов, осыпанных крупным жемчугом, алмазами и изумрудами, не было ничего любопытного. Зато пусть воображение читателя рисует себе сколько можно роскошнее картину восточного великолепия и таинственности во внутренностях пестрых теремов и высоких светелок, кои, как гаремы правоверных, неприступны были для самого любопытства. Пусть воображение, богатое идеалами совершенств, представляет себе обитательницу сих таинственных жилищ под самыми пленительными видами красоты: оно не достигнет до истины ни в том ни в другом случае. Максим Яковлевич, любя с нежностью, доходившей до слабости, единственную дочь свою, Татьяну, и желая вознаградить скуку затворничества, которому обрекались тогда в России богатые и знатные девицы по жестокому закону приличия и ложному понятию о скромности до самой минуты своего замужества, не щадил ничего для украшения ее теремов и светелок. Изразцовые печи с лежанками, вывезенные из Москвы, заморские узенькие зеркала, серебряные умывальники с длинными горлышками в азиатском вкусе, парчовые подушки, драгоценные ковры, раззолоченные решетки у переходов и окошек, наконец, стаи нянюшек, мамушек, горничных, дур, карлиц даны были к услугам и увеселению прекрасной Татьяны. Но веселили ль они прелестную Татьяну? Достаточны ли они были для составления ее счастья, могли ли заменить ей прочие радости? Это осталось бы доселе тайной, если б догадливый фон Рек, как опытный рыцарь прекрасного пола, не вывел противного заключения и каких-то догадок о жалком состоянии сердца красавицы, из самого ничтожного, по-видимому, обстоятельства.

Однажды на закате солнца он присел к крепостной стене и предался мечтам о бывалом, навсегда исчезнувшем для него мире радостей и счастья, предался мечтам о милой родине, о родных красавицах Эстонии, томных, белокурых… Дикость противоположного берега Камы усугубляла мрачность его воображения, которому ничего не представлялось отрадного, утешительного в будущности, не представлялось даже случая к победе достойного врага или неопытного сердца, чем наравне гордились храбрые рыцари меча. По мере того как помер-кал дневной свет, распространялась тишина, когда, казалось, успокоились самые кузнечики от дневных забот своих,  – одна только грудь юного рыцаря волновалась более и более. Вдруг повеял с берега ветерок, и ему послышался напев приятного женского голоса. Какой случай для романтического приключения! И романтический рыцарь, заметив, что звуки исходили из терема, возвышавшегося над крепостной стеной, осторожно взобрался сколько возможно выше на частокол и превратился в слух.