Эринеры Гипноса - [88]

– Был. – Мой голос прозвучал глухо и устало.

– Даже сейчас, перекованный, ты умеешь то, на что многие мои слуги не способны. Но когда ты станешь собой прежним, все вернется.

Амина наслаждалась моим недоверием и пробуждающейся надеждой. Отчаянным желанием дэймоса получить прежнюю силу.

Никто из темных сновидящих не мог даже представить, что перекованный может не хотеть стать прежним. Вновь обрести власть над спящими, купаться во вседозволенности, подчинять и упиваться этим…

Я смотрел на Амину, почти не видя ее улыбающихся чувственных губ, насмешливых морщинок у глаз, проникающего взгляда, и думал. А действительно ли я так не хочу этого? Представилось на миг – если бы можно было все вернуть, вырезать те годы, когда я был лишен своих истинных возможностей… Я, правда, не желаю этого? Или все же где-то в глубине души шевельнулось острое и болезненное ожидание невозможного?

– Что ты хочешь взамен, брима Амина?

– Верного служения. – Она снова улыбнулась, показывая, что понимает, как напыщенно звучат ее слова. – Ты готов на это?

– Служения тебе? Или какой-то великой, далекой, непостижимой цели? Что я должен делать?

– Искушать, – ответила она, и я понял, что больше ничего не узнаю. – Так ты готов?

– Если ты сможешь исцелить меня.

– Безусловно. – Ламия поднялась и подошла вплотную ко мне. Я почувствовал все нюансы запаха ее благовоний. – Либо наша сделка состоится, либо ты умрешь.

– Когда ты планируешь начать?

– Сейчас. Если ты хочешь этого.

– Хочу.

– Будет больно.

Она опустила руку мне на плечо, и меня пронзило мгновенное, глубочайшее сожаление. Теперь можно было не притворяться хотя бы перед самим собой. Мой укрощенный, выжженный дэймос рвался на волю.

Я накрыл ладонь Амины своей ладонью, крепко сжал. Ее пальцы были обжигающе холодными, словно я держал ломкие сосульки, которые, прежде чем растаять, выморозят мою руку до костей.

– Не бойся, – шепнула она, мягко освободилась и, легко прикоснувшись к моей груди (еще один укол холода), заставила опуститься обратно на скамью. Села рядом, касаясь бедром моего бедра, и я почувствовал – оно такое же холодное, как и руки.

Ламия наклонилась надо мной. Так близко, что ее черты расплывались перед глазами.

– Сейчас ты как выжженная земля, – прошептала она, обдавая меня горячим дыханием, вырывающимся из ледяных губ. – Обугленная, сплавившаяся от жара. Мертвая. Глупые люди считают, что на ней ничего не взойдет. Но они забывают, на пепле растут самые лучшее виноградники. Я помогу росткам пробиться из глубины.

Я вдруг увидел черную спекшуюся корку грунта, тянущуюся до самого горизонта, потрескавшуюся и вздыбленную потеками лавы. В язвах кратеров, где когда-то кипел жидкий огонь, теперь навалены булыжники и ветер выдувает из каверн мелкий песок.

Но под этой мертвой землей кипела жизнь, готовая взломать крепкий панцирь, стягивающий ее, – и вырваться на поверхность. Пробиться сквозь трещины жадными ростками, оплести камни цепкими корнями, раскрошить гранит в труху и подняться над пепелищем, хищно раскинувшись во все стороны.

Я невольно мотнул головой, пытаясь избавиться от неожиданного видения, Амина тихо рассмеялась и запустила пальцы в мои волосы.

– Тот, кто перековывал тебя, думал, что выжег из тебя дэймоса навсегда. Однако твой темный сновидящий жив. Ты ведь чувствуешь его?

Я не смог ответить. Ладонь женщины лежала на моем солнечном сплетении, и мне казалось, что этот обломок льда медленно тает, а в мое тело просачивается холодная вода. Та самая, которая должна пробудить сожженного дэймоса. И ламия не солгала – это действительно было больно. Примерно так же, как бесконечно медленно отрывать бинт, присохший к ране. Я ощущал в груди зазубренный ледяной осколок, проникающий внутрь все глубже. И отключиться оказалось очень сложно. Я старался задвинуть боль как можно дальше, пока она не поглотила меня, не подчинила полностью.

Амина была предельно сосредоточенна и не замечала, что пациент, всецело покорный чужой воле, незаметно просачивается в ее подсознание. Слишком много усилий требовалось ламии, чтобы разбить тюрьму, куда был заточен пепел моего дэймоса. Она не ощущала моего пристального внимания. Мир снов дочери Лонгина приоткрылся передо мной.

То, что я успел заметить, показалось мне очень странным – не развалины, не гробницы, не могильники, всего лишь пыльный перекресток. Сотни дорог – разбитых, выложенных мрамором, дешевой плиткой, усыпанные битым щебнем, просто вытоптанные в земле. Две колеи, между которых поднималась жесткая щетка высохшей травы, старая болотная гать, тонущая в черной жиже, стертые ступени, уходящие под землю, и даже строительные плиты, наваленные одна на другую, образуя крутую, обрывистую лестницу, ведущую куда-то вверх, к призрачному карнизу высотного здания. Этот путь отчего-то представлялся мне самым привлекательным, но я не мог сейчас пойти по нему, просто запомнил направление. На обочинах качал тернистыми головами высохший под палящим солнцем репейник, топорщились иглами белые колючки.

В центре перекрестка был вбит серый от времени столб, на нем болтался выгоревший обрывок материи, когда-то красной. И больше ничего.