Эридиана - [44]

22. 14. 06 бв.

Как-то не получается о деле. Опять эмоции и эмоции. Не знаю, что и подумать. Совпадение?

В 17.0 передали сведения о Ватанабэ. Состояние тяжелое, держат в стасисе, на искусственном обмене. Ждут окончания роста биопротеза — будут менять печень, селезенку, большую часть толстого кишечника. За минуту до начала связи я обнаружил, дочитав книгу Энгельмайера, что последняя страница книги и лист шмуцтитула склеены между собой. Естественно, разрезал. Обнаружил тонкую пластинку — фотограмму. Но тут пошла информация, и только после нее мне удалось прочитать текст. Как только из Машины вылетела последняя строка перевода, позвонил на Землю. Связь дали через два часа восемь минут, а когда соединили, то ответил секретарь-автомат. Он с чарующей вежливостью по-русски попросил меня назвать номер-код моего скрамблера и пароль. На все мои попытки объяснить в чем дело, он отвечал то же самое. На пятый раз так же любезно сказал, что сожалеет, но соединить нас не может. «Сеть» справок личного характера о лицах, не включенных в инфорбанк, не дает — адрес, год рождения, род занятий и все.

Что же это? Новый рекламный трюк? И ведь не на публику работал — мне написал…

Текст фотограммы (перевод машинный с последующей редакцией):

«Дорогой Сергей,

я не спрашиваю, помните ли вы меня. Теперь это уже не важно. Если не сработали случайности, вы получили мою книгу.

Когда-то мы с вами были на одном исходном рубеже, и начальный капитал был у нас один. Исключая нашу исключительность (мы ведь простите мне этот дурной каламбур?), мы с вами довольно удачно воспроизвели два образца — бизнесмена и фронтирсмена, человека дела и человека переднего края.

Но не кажется ли вам, что это болезненное кривлянье? Не выглядим ли мы животными, способными по заказу, по взмаху палки спародировать любой образец человека? Правда, наш дрессировщик — не тот, что мечется, по арене вместе со своими скотами, пуская в ход то сахар, то хлыст. Это сама жизнь, мощный и беспощадный круговорот, в который мы бросились. Расселись по тумбочкам, пока щелчок бича прикажет нам показать очередной трюк. Знаем ли мы это или нет, ничего не меняет.

И все же мы свободны — в пределах клетки, после представления. Свобода подчиняться или умереть, свобода жрать или подыхать с голоду. И я выбрал свободу жрать, добавив к ней свободу добывать пищу. Да здравствуют наши свободы!

Когда-то я твердо решил, что буду писать, чтобы рассказать всему миру о том, что есть люди, беззащитнее, чем улитка без панциря, люди, сама жизнь которых невозможна без неустанной заботы их собратьев из того же самого человеческого рода, который искалечил их. Мало-помалу мне стало ясно, что заставить глухих слышать не под силу и Фолкнеру с Достоевским. Это дело господа. Но ведь он умер.

И тогда я решил просто выжить, печатая то, что от меня хотели получить, — собачка на задних лапках, попугай, вытягивающий им же сочиненные билетики. Браво! Какой талантливый попугайчик!

У меня было и есть право гордиться тем, что я отвоевал свою жизнь в сражении, какое не снилось Мольтке или Наполеону. Я выкупил ее, цинично и откровенно рассказав, как я это сделал, заставив рассмеяться тех, кто мог бы просто в отместку перекрыть кран моей кислородной магистрали — да и сейчас еще может. Аркольский мост длиной в двадцать один год. Я устал. Мне надоело платить медицинской мафии; надоела вечная осторожность, вечный страх, что могут перекупить кого-нибудь из команды, могут подвести автоматы или откажет герметизация. Я не могу больше притворяться человеком — и считать, насколько увеличилась за месяц вероятность конца. Слишком давно я отказался от благодетельной возможности оставаться больным животным- не вернуться… не вернуться…

В мемуарах жены одного из первых людей с пересаженным сердцем рассказывается, что он платил за восторги и внимание, за партии в теннис и светские балы ночами тайных мук, тоннами проглоченных лекарств с кислородными подушками. Адская гордость, извращенная мнительностью… У меня уже давно нет ничего, даже страданий. И жены тоже.

Дорогой друг, вы избрали более выигрышную позицию. Я понял это не так давно, но все же понял.

Вы сделали себя „олимпийцем“. Ваша „гора“ даже много выше Олимпа. Завидная судьба — иметь возможность мчаться высоко над всей этой грязью, бессмыслицей, неразберихой, аннигилируя равнодушие еще более интенсивным безразличием, — и не зависеть практически ни от чего. Насколько мне известно, станции вашего типа способны к четырехлетнему автономному существованию за счет одной только системы замкнутой регенерации. Вы можете оторваться от Земли вообще, как уходят из семьи, ставшей чужой.

В наши дни в профессии космонавта героизма не больше, чем в работе гидропониста или М-оператора; журналисты если и ищут сенсации среди них, то без особой надежды. Читатели плохо переносят межзвездные подвиги. Все же мне удивительно, как они не напали на вас. Я внимательно прочел все, что писалось о вас, поговорил с вашим гуру, этим восхитительным кавказцем, считающим вас по меньшей мере приемным сыном, и все же не могу — человек в таких случаях не способен сказать правду. Он либо лжет, либо не знает, либо искренне убежден в чем-то неадекватном. Такая попытка забраться в чужую душу явно от лукавого, но я слишком давно расчеркнулся кровью на пергаменте, чтобы обращать на это внимание.