Еретик Жоффруа Валле - [7]

Отец Жоффруа, которого тоже звали Жоффруа, гордился своим сыном и всячески поощрял его стремление говорить правду.

— Ты верно поступаешь, мой мальчик, — говорил он. — Будь таким всю жизнь.

Однако то, что умиляет в младенце, в отроке воспринимается как невоспитанность, неумение держать себя в обществе и, наконец, попросту как дерзость.

Однажды, Жоффруа шёл тогда восьмой год, в доме Валле собрались гости. Разговор за столом коснулся злободневной темы: о том, что король поступает мудро, преследуя еретиков, что вольнодумство гугенотов подрывает устои церкви и государства.

— А я не понимаю нашего короля, — вдруг раздался звонкий голос Жоффруа-младшего. — Зачем король приказывает сжигать и вешать людей только за то, что они хотят молиться по-своему?

— Извинись! — жёстко и не без испуга сказал в наступившей тишине отец. — Сейчас же признайся перед всеми, что ты сказал глупость, иначе перед сном ты будешь три часа на коленях раскаиваться в своём поступке. А теперь убирайся вон!

И в школе ребята подтрунивали над Жоффруа, называя его чокнутым.

— Зачем ты всюду лезешь со своей откровенностью? — говорили они. — Хочешь показать, что ты один правильный?

— Просто я считаю, — отвечал он, — что нужно быть честным.

— Да будь ты хоть сто раз честным, — шумели они, — только молчи. Тебя ведь никто за язык не тянет.

— Какая же это честность, если я не согласен, а молчу? — удивлялся Жоффруа. — Это как раз и есть бесчестность.

Когда Жоффруа Валле перевалила за двадцать, отец спросил его:

— Ты что, разделяешь убеждения гугенотов?

— В какой-то мере, — отвечал он.

— Что значит: в какой-то мере? — рассердился отец. — Когда идёт война, существуют только «за» и «против». Третьего не бывает.

— Я — с истиной, — отвечал сын. — А истина, на мой взгляд, в том, что глупо и дико убивать друг друга за несходство в мыслях.

— Ты сам не понимаешь, что говоришь, — ужасался отец. — Отдаёшь ли ты себе отчёт в том, как может закончиться твоя жизнь?

— Я хотел бы, — ответил Жоффруа-младший, — жить, как жили древние: «Faci guod potui, faciant meliora potentes» — «Я сделал всё, что мог, и пусть, кто может, сделает лучше», — говорили они.

Да, его слабоумие явно прогрессировало.

— …Сколько стоят эти симпатичные киты? — протискиваясь сквозь толпу на рыбном рынке, спросил Жоффруа у толстухи, которая в ширину удалась значительно успешней, чем в высоту.

То, что карасей назвали китами, развеселило торговку. Она прониклась симпатией к весёлому покупателю.

— Берите, сударь, совсем задёшево. Берите, добрый человек, не пожалеете. Хозяйка останется довольна.

Упоминание о хозяйке огорчило Жоффруа.

Хозяйкой ему представлялась вовсе не Анна, от которой он ушёл, а чудесная незнакомка Анжелика Готье. Он увидел её три месяца и восемь дней назад в соборе Нотр-Дам. С тех пор каждую минуту её образ сопровождал Жоффруа, куда бы он ни шёл, чем бы ни занимался.

Он остался тогда ждать её на площади перед собором, хотя не знал, о чём станет говорить с ней.

Она шла и не видела его.

— Простите мою дерзость, — проговорил Жоффруа.

— Это вы? — тихо воскликнула она.

— Меня зовут Жоффруа Валле, — представился он. — Я видел вас в соборе, и непреодолимая сила заставила меня подойти к вам.

— Благодарю непреодолимую силу, — отозвалась незнакомка. — Я только что беседовала с вами. И вдруг вы — здесь. Меня зовут Анжелика Готье. Я молила вас спасти меня. А вы ответили: жди, я приду. И пришли.

— И от чего я обещал спасти вас? — спросил Жоффруа.

— От одиночества.

— Боюсь, что не сумею помочь вам. Страдающий зубной болью не может излечить от неё другого.

— Вы тоже одиноки?! — обрадовалась она. — Я поняла это сразу. Страшней одиночества нет ничего на свете.

— Нет, запрещение думать страшней одиночества.

— Но кто вам запрещает думать?

— Однажды мой слуга Проспер подумал вслух о смысле индульгенций. Если ты имеешь деньги, говорил он, то можешь купить себе индульгенцию — бумажку на отпущение любого греха. Получается: убивай, грабь, но часть награбленных денег потрать на индульгенции и живи в свое удовольствие. Возможно, Проспер и по сей день продолжает думать так же, но теперь никто не знает об этом.

— Почему?

— Потому, что ему вырвали язык.

— Боже! — ужаснулась Анжелика.

— А писать Проспера в детстве не научили.

— Ужасное время!

— Мне тоже вырвали язык.

— Вам?!

— Пустив слух о моём слабоумии.

Они переходили мост. Тёмная Сена плавно несла остатки разбитого плота. На трёх сцепленных вместе брёвнах сидел безродный коричневый пёс и тоскливо смотрел вверх по течению.

— Я помогу вам, — шепнула Анжелика.

— Вы уже помогли мне, — сказал Жоффруа. — Проспер не умеет писать… Но я-то умею! Это рядом с вами я додумался до такой прекрасной мысли.

— Писать? — спросила она. — О чём?

— О том, что думаешь.

— А чем ещё я могу вам помочь?

— Вы слишком прекрасны, чтобы… идти вместе со мной.

— Но вы не можете просто так исчезнуть!

— Прощайте, Анжелика, — сказал он. — Но поступить иначе я не могу.

С тех пор прошло три месяца и восемь дней.

Всё это время он пробовал писать. Но думать с помощью пера и чернил оказалось значительно сложней, чем просто размышлять. Мысли ложились на бумагу коряво, не соединяясь одна с другой, или изливались столь большим количеством слов, что даже ему самому было подчас трудно докопаться до сути.