Ересь - [142]

Петля пока еще не была стянута, и огромным усилием Джером выпрямил свое изломанное тело, поднял голову и почти столь же внятным голосом отвечал:

— Виновен я лишь в попытках вернуть заблудшие души к их Творцу. Молю Бога простить всех, кто стал вольными или невольными пособниками моей смерти. Боже, храни королеву! — Он вновь окинул взглядом толпу и на этот раз выбрал меня: одно страшное мгновение осужденный пристально глядел мне в глаза, а затем добавил:

— Однажды и вы окажетесь на моем месте!

Голос его торжественно разнесся над толпой.

— Молчать! — заорал человек в ливрее, приняв слова Джерома за угрозу всем английским реформаторам, но меня пробрала невольная дрожь: я-то был уверен, что свое пророчество Джером обращал лично ко мне.

Мне вспомнились слова, сказанные им в тайном убежище в Хэзли-Корте: «Мы с вами похожи, вы пойдете на смерть так же мужественно, как и я, когда придет мое время». О себе он напророчил верно, подумалось мне. Красивое лицо его было изуродовано пыткой, и стоять без посторонней помощи этот еще недавно сильный и уверенный в себе молодой человек не мог, но последние мгновения своей жизни он встречал с изумительной отвагой.

Королевский чиновник смотрел на приговоренного с отвращением. Толпа замерла, затаив дыхание.

— Изобличенный изменник, ты знаешь, какое наказание ждет тебя за твои злодеяния: ты будешь подвешен за шею, но вынут из петли прежде, чем умрешь. Затем твои гениталии будут отрезаны, ибо ты недостоин оставить после себя потомство. Твои внутренности будут вырезаны и сожжены у тебя на глазах, твоя голова, задумавшая предательство, будет отрублена, а тело расчленено на четыре части, кои будут выставлены на позорище по усмотрению ее величества. И да сжалится Господь над твоей душой!

Джером запрокинул голову — летний дождь лился ему в рот и в глаза — и возопил к небесам:

— In manus tuas, Domine, commendo spiritum meum![38]

Удар кнута — лошади рванули, протащили за собой телегу, петля сдавила шею. Его вынули из петли еще живого, но почти без сознания, и два человека поволокли его на эшафот. Удавить приговоренного перед казнью, чтобы он лишился чувств, — это хоть какой-то признак милосердия, подумал я. Но тут палач плеснул ледяной водой ему в лицо, и Джером очнулся, отплевываясь и содрогаясь всем телом. Дело еще не было кончено: Джерома распластали на мясницком столе и сорвали с него одежду. Как Сидни и предсказывал, многие из зрителей кинулись вперед, пытаясь ухватить клочок ткани на память о мученике. И вновь надвинулись стражники с пиками и оттеснили народ назад.

Как и многие в толпе, я поспешил отвернуться, когда палач занес нож над гениталиями Джерома, но от крика, пронзившего холодный воздух, сдавило горло. А когда отрезанную плоть бросили в котел с маслом — о боже, как только меня не стошнило от этого запаха и шипенья! И вот тогда, стараясь не смотреть на самое чудовищное зрелище, какое доводилось мне видеть, я вспомнил о Софии. «Недостоин оставить после себя потомство». Но где-то в кентской глубинке подрастает и вскоре увидит свет его дитя, дитя, которому не суждено будет узнать о судьбе своего отца. И вновь, в сотый или в тысячный раз с тех пор, как я вернулся из Оксфорда, я задал себе вопрос: так ли прав был Томас Аллен с его безумными обвинениями? В самом ли деле Джером собирался убить Софию, или они жили бы счастливо на другом берегу Ла-Манша, если бы не мое вмешательство?

— Он бы расправился с тобой, Бруно, не забывай об этом, — шепнул мне Сидни, как будто прочитавший мои мысли. — Но в карты он чертовски здорово играл! — еле слышно добавил он, и я понял, что, вопреки профессиональной сдержанности военного, Сидни также был не в силах смотреть на казнь.

Я печально кивнул и поднял голову как раз вовремя, чтобы увидеть Уолсингема верхом на черном жеребце. Возвышаясь по другую сторону эшафота, он сурово и брезгливо наблюдал за работой палача или, скорее, мясника. Нож вонзился в грудную клетку, и последний вопль умирающего поднялся в пустое белесое небо. Уолсингем повернулся и встретился со мной взглядом поверх толпы, замершей в жутком молчании. Он кивнул — коротко, словно что-то подтверждая, — и вновь сосредоточил все внимание на эшафоте, где под барабанную дробь теплого летнего дождика и тихий шорох листьев изобличенному иезуиту отрубили голову и прибили ее гвоздями к высокой перекладине.

— Выпейте еще, Бруно, похоже, вам это не помешает. — Уолсингем подлил мне в чашу вина, однако, едва я поднес напиток к губам, что-то сдавило горло. В ноздри ударил запах крови и горящей плоти, и я не мог съесть ничего из того, что любезно предложила нам супруга Уолсингема.

Мы сидели в личном кабинете министра в загородном доме в Барн-Элмс, за несколько миль от Лондона. Тучи который уж день низко висели над землей, и комната с темными дубовыми панелями и узкими окнами казалась тесной и мрачной. Сидни стоял к нам вполоборота, сцепив руки за спиной, и смотрел в сад. Он был мрачен и тих с самого дня казни. Всю дорогу до Мортлейка мы ехали в молчании, закутавшись каждый в свои мысли, точно в плащ.

И вот — Уолсингем сидит напротив меня и пристально изучает.