Эра воды - [15]

— Да-да, мы уже говорили об этом, Пол…

Он замялся, и я решил переключить направление его мыслей:

— На Ганимеде обнаружены следы жизни.

Марков опешил:

— Где? Когда? Кто?

— Мне сказал инспектор Бобсон. Он не связывался с вами? В наших пропавших образцах. Помните? Ребята с пятой станции стянули их из палатки и выдали за свои.

— Вот вам и Юрьев день… — лицо Маркова выражало недоумение.

— Юра? День Юрского периода? Причем здесь Юра? — осторожно переспросил я, со скрипом вспоминая перевод кусочков стратиграфии, который мы делали на занятиях по русскому языку.

Возникла неловкая пауза. Марков смотрел на меня молча и с очень странным выражением. Вероятно, я что-то понял не так. Надеюсь, не оскорбил его…

И тут он издал странный звук. Похожий на хрюканье. Еще раз. А потом профессора взорвало хохотом, он согнулся пополам, держась за живот, несмотря на тщетные попытки успокоиться. Я аккуратно похлопал его по спине — где-то слышал, что помогает.

Наконец он смог распрямиться, в глазах блестели слезы:

— Простите, Пол, простите… Нервное время.

Достав из кармана влагопоглотитель, Марков протер лоб и прокашлялся.

— Вы учили русский?

Я кивнул:

— Немного. В Портленде, обязательный курс, но, понимаете, курс очень усеченный…

— Не переживайте, — он широко улыбнулся, видя мое смущение. — У русских есть имя Юра. Юрий Гагарин, первый человек на орбите, помните?

Я снова кивнул.

— Выражение «Юрьев день» очень старое, — объяснил Марков. — Когда-то давно в России существовало так называемое «крепостное право», почти рабство. Крестьяне принадлежали помещикам и могли покинуть хозяина лишь однажды в году, за сколько-то дней до и после праздника святого Юрия, или Георгия Победоносца. Это и назвалось «Юрьев день». А потом гайки затянули настолько, что даже этот день был отменен, надежды крестьян хоть на какую-то иллюзию свободы исчезли. С тех пор удивление и разочарование выражают фразой «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». А Юра, с ударением на последний слог, он же Юрский период, к имени «Юрий» отношения не имеет, забавное совпадение, что по-русски звучит похоже. В английском, как вы знаете, такой путаницы нет. Так что ваше, несомненно, похвальное, знакомство с русским языком на сей раз, увы, сыграло над нами шутку.

Щеки стали горячими. Черт, уверен, я покраснел.

— Игорь, мы не можем утверждать, что местная фауна вымерла, — попробовал я снова перевести тему.

— Да-да, с пятой станции… Как же они… Не могу поверить. А каков возраст находок?

— Ориентировочно четыреста миллионов лет, но в здешних условиях датировать сложно, разрез плохо изучен, не к чему привязываться, а по свинцу, аргону и стронцию получаются расхождения на порядок. Доктор Боровски полагает, в любом случае не моложе двухсот миллионов и не старше полумиллиарда, такой пока разброс…

— Доктор Боровски уже заполучила образцы назад? — профессор ухмыльнулся. — Если бы все тут работали с таким же рвением… Очень жаль, что она улетает.

Это была вторая новость за сегодня, от которой я чуть не сел. Первая — моя диссертация.

— Куда? Почему? — слова с трудом покидали горло.

— На Землю. Она решила твердо, как я ни отговаривал.

— Так вот почему тут двое новых? Вместо Жака и вместо нее?

— Да.

— Но почему она не сказала мне сама?

— Не знаю. Возможно, еще скажет.

Марков протянул руку, давая понять, что разговор окончен. Я рассеянно пожал ее и, совершенно обескураженный, вышел вон. Кругом полно таинственных событий, новые извержения, новые находки, море интересной работы, она же планетолог до мозга и костей, как она может?!

Наскоро перекусив в столовой, где в виртуальном стереоаквариуме важничали разноцветные земные рыбки, я собрался с духом и отправился в лабораторию. Жанна, как заправский минералог, увлеченно возилась с автопетрографом, назначая линии распила и проглядывая шлифы. Мне улыбнулась и сделала ручкой. Вакуумная пила негромко погудела в недрах аппарата и затихла.

— О, По-ол, наконец-то! — захлопала она в ладоши. — Смотрите, классно, правда?! Какие милые! Доктор Боровски просила попилить, пока вас нет…

Жанна увеличила скан и вывела полуметровую проекцию прямо к моему носу. На просвет в поляризующем микроскопе тонкий срез камня выглядит удивительным витражом. Ну, да, плеохроичные ореолы вокруг циркона, петрография во всем великолепии. Красивая наука, не поспоришь. Шлифы — как мозаика, многоцветные и сияющие, каждый раз разные, настоящий природный калейдоскоп. Впечатляюще, но я по-прежнему предпочитаю аэрокары и турболеты.

— Да, Жанна, просто обалдеть, — из вежливости подтвердил я и подумал, что, на самом деле, обалдеть мне от вас, Жанна, от вашей манеры подпрыгивать и вскрикивать, будто вам десять лет. Интересно, сколько на самом деле? Тридцать? Шестьдесят? Вы явно не из тех ученых заморышей, вроде нашей пучеглазки Мэгги, кто не находит времени для обновления. Сколько же за вами циклов? Один? Три? «Здрасьте, Герхард, вау, какая у вас фиговина! Что это?» — Так доктор Жанна Бови приветствует механика, тыкая аккуратно наманикюренным пальчиком в поставленный на попа каротажный зонд. Белобрысый механик краснеет до корней волос, будто на его кожу перескочил лак с ноготка, мямлит что-то в ответ, а попрыгуньи уже и след простыл, упорхнула в столовку, подхватив под руку проходившего мимо океанолога.