Эра негодяев - [7]

Вся музыка заняла у него тогда двадцать шесть дней. Вдвое меньше, чем запланировали для этой операции в Москве!

Он не знал, почему выбор командования пал не него. Наверное, ему просто повезло. В жизни иногда случаются странные вещи…

В те дни жизнь вновь (правда, на очень короткий промежуток) приобрела смысл. Ему довелось прикоснуться к Тайне — и это очень долго позволяло ему считать себя в своих собственных глазах человеком, выполнившим свой долг. Долг солдата и мужчины.

Он оставил молчаливому брюнету, принявшему у него груз в Москве, свои координаты (на случай, если его не будет у матери), и брюнет скупо пообещал, что в случае нужды о нем вспомнят и непременно привлекут — но с тех пор ему никто и никогда так ни разу и не позвонил, и не написал. Деньги, полученные за доставку 'смеси для маринования сельди', довольно быстро кончились, он снова взялся за мелкие коммерческие дела; на жизнь хватало — но разве для того он родился на свет, чтобы торговать контрабандными сигаретами или реализовать мелкими партиями фальшивую водку, разлитую ушлыми армянами?

В конце концов, что он скажет Герде, если та, паче чаяния, вдруг увидит его, разгружающего ящики с паленой 'Столичной' у заднего двора какого-нибудь сельпо в Гомельской области? Конечно, Герде нечего делать в такой заштатной тмутаракани — но вдруг? Он стал тем, кем должен был стать по ее прогнозам — люмпен-коммерсантом (интересно, а такие вообще есть в учебниках политэкономии? Или это лично ею созданный неологизм?), самым мелким из компрадоров, ничтожным торговцем вразнос — то есть никем… И она ЭТО увидит! Нет, хватит!

Эта мысль мучила его все те месяцы, что прошли в идиотской 'мелкооптовой' торговлишке — причём мучили иногда чисто физически; тем более ему было обидно промышлять такой ерундой после покрытого загадочным флёром и такого удачного польского похода. И два месяца назад — хорошо, что прозрение наступило ДО дефолта, ему удалось сохранить малую толику сбережений — он бросил всю эту музыку. Денег хватило, чтобы снять на полгода квартирку в этом занюханном Борисове, и еще осталось на сносное питание на весь этот срок. Что дальше — он не знал; но также хорошо он знал, что больше ничем таким, что создавало бы ему душевный дискомфорт — он заниматься не станет. Лучше сдохнуть…

Милая, нежная, желанная Герди! Как ты оказалась не по-женски умна и прозорлива! И как лучисты были твои глаза! Как прекрасна улыбка!

Сегодня мне не было бы стыдно перед тобой. Я еще не нашел своего места в этой, тысячу раз поганой, жизни — но я ушел из того дерьма, которым, по моему (и, кстати, по твоему) глубокому убеждению никогда не должен заниматься мужчина. У меня нет повода для гордости — но, по крайней мере, у меня нет и повода опускать перед тобой глаза; я готов признать твою правоту — и попросить прощения за все те слова, что произнес в запале в тот мартовский день девяносто второго, на аллейке, ведущей к колесу обозрения.

Ведь я по-прежнему люблю тебя, моя маленькая Герди!

Ладно, пора собираться. Здешние завсегдатаи с немалым любопытством посматривают в сторону здорового молодого мужика, вот уже два месяца с завидным постоянством валяющегося на пляже и ни черта не делающего — когда в мире происходит столько всего захватывающего! Дефолты, смены кабинетов, финансовые катастрофы, взлеты и падения курсов валют — неужели мне это не интересно?

Не интересно. Когда-то давно, в прошлой жизни, я не отходил бы от телевизора — а сегодня для меня вся эта шумиха не имеет никакого значения. Тяжко больной Ельцин, назначающий и смещающий министров, министры, клятвенно обещающие народу избавление от финансового краха в обозримой перспективе, народ, яростно штурмовавший обменники и все равно оставшийся с носом — потому что тогда для чего всю эту музыку было заводить? — и продолжающий верить изолгавшимся политикам… Боже, как все это утомительно!

Моя маленькая, солнечная Герди! Как я хочу увидеть тебя — хоть на мгновение!

Кажется, ничего не забыл; покрывало, книжка, бутылка минералки — наполовину опорожненная, но все равно, из крестьянской скупости уложенная в пакет — вроде все.

Не торопясь (а куда торопиться?) он пошел к мосту. Вот и еще один день прошел… Безвременье — теперь он хорошо понимал, что это такое. Это тогда, когда о тебе уже никто не помнит; еще немного — и ты сам забудешь о себе…

Он думал, что о нем все позабыли.

Он ошибался.

***

— Где он сейчас?

— Есть такой город под Минском — Борисов; Тетрис докладывает, что Одиссей снимает квартиру недалеко от вокзала, ходит в магазин, на пляж, гуляет по городу — в общем, за те четыре дня, что Тетрис его наблюдал — никакой активной деятельности.

— Наш парень впал в депрессию?

— Не похоже; скорее, он просто не знает, что ему делать дальше.

— Ты по-прежнему думаешь, что на этого парня можно делать ставки?

— Не думаю — знаю. К тому же сейчас, когда на юге начинается сабантуй, специалист по пограничным вопросам нам очень и очень может пригодиться. Вы же знаете, что сейчас происходит на Балканах…

— Ну-ну. Як той казав — побачимо…

В Москве в этот день было уже изрядно холодно — еще только середина сентября, а знобило не шутейно; термометр у касс стадиона показывал едва десять градусов тепла. Двое мужчин, медленно прогуливавшихся по аллеям небольшого сквера у стадиона 'Динамо', ничем не выделялись среди редких прохожих — темные плащи, сосредоточенно-серьезное выражение лиц, неторопливый разговор; по внешнему виду — два коммерсанта средней руки, обсуждающие свои дела.