Эпоха за эпохой. Путешествие в машине времени - [34]

Уэллс послушался, но снова получил деньги обратно. Еще три раза он вводил в аппарат деньги – и еще три раза никакой еды не получил.

Он перевел взгляд на соседний аппарат и нахмурился. Он не любил фрукты. В легкой досаде он переместился к раздатчику ярких пакетиков. Он отверг жевательных червяков (от одного названия стало тошно), леденцы (простудиться не хотелось бы) и воздушную кукурузу (у него не было желания есть нечто, похожее на помет мелкого зверька). Оставались «Фритос» и «Хостес Твинкиз». Последние выглядели более сытными, так что он бросил монетки в прорезь, потянул за рычаг – и ну надо же! – наружу выскочило печеньице. Он осторожно развернул его и понюхал. Ему вспомнилась великолепная выпечка миссис Нельсон, не сравнимая со сладковато-затхлым запахом «Твинки». Пожав плечами, он отправил печенье в рот. Прожевав и проглотив сладость, он не почувствовал сытости. У него только зубы заболели от огромной порции сахарной помадки в белом вязком центре «Твинки».

В итоге Уэллс остановился на чашке слабенького чая. Он вернулся в комнату ожидания с мыслью о том, что проблема механизации приготовления пищи заключается в том, что пожаловаться на ее качество некому.

Эйч Джи устроился в неудобном кресле и взял со столика потрепанный «Ридерз дайджест». Он уже собрался углубиться в интересное изданьице, когда врач в белом халате привел в комнату трех цветных людей, приговаривая нечто утешающее. Герберт Уэллс рассматривал их с любопытством: до этого он видел чернокожих людей только на фотографиях.

Кажется, это была семья – в западном, иудео-христианском смысле этого слова. В противовес африканскому. Хотя, подумав немного, Герберт признал, что понятия не имеет о характере африканской семьи. Его знания о социальном устройстве Черного континента ограничивались племенной системой, которую он презрительно сравнивал с лондонской системой закрытых мужских клубов.

Уэллс подался вперед, внимательно присмотрелся ко всем троим – и не обнаружил в их поведении даже следа джунглей или саванны. На их месте могла оказаться любая американская или английская семья. Мать была седеющей толстухой в стареньком темно-синем платье. Два паренька, которые ее сопровождали, явно были ее сыновьями. Старший был высокого роста, и одежда его напоминала новый наряд Стивенсона. Он гневно расхаживал туда и обратно, пока врач продолжал говорить. Паренек помоложе, в блеклой кофте и коричневых широких брюках, доверчиво слушал белохалатного носителя дурных вестей. Мать расплакалась. Врач извинился, повернулся и ушел.

Младший паренек начал утешать мать:

– Папа поправится! Не слушай врача, мам!

Эйч Джи вспомнились гравюры из книг по американской истории, описывавших рабовладение, которые ему попадались в школьные годы. Правда, африканских рабов освободили за год до его рождения. Тогда почему же эта картина, которую он наблюдает в больнице будущего, кажется настолько исторической? Неужели в 1979 году существует иной вид угнетения? Выяснить это возможно только одним способом. Он подойдет к этому семейству и вежливо спросит, не может ли он, Герберт Джордж Уэллс, им чем-то помочь.

Он импульсивно встал и направился было к ним, когда старший из братьев повернулся и пригвоздил Уэллса к месту взглядом. Писатель замер. У него появилось леденящее душу ощущение, будто между ним и чернокожим семейством внезапно выросла стена. Он всмотрелся в лицо юноши в поисках объяснений, однако на нем застыло убийственно-холодное выражение. Герберт благоразумно вернулся в кресло и сделал вид, будто читает. Бодрая музыка лилась из усилителей, неумышленно контрастируя с отчаянными стонами женщины.

В этот момент Герберт Уэллс, сам того не подозревая, превратился в нервический стереотип конца 70-х годов двадцатого века. Почему чернокожий юноша посмотрел на него со столь глубоко укоренившейся злобой? Он ничего не сделал ни ему, ни его отцу!

* * *

Следующие два часа Эйч Джи оставался в комнате для посетителей, ожидая доктора Роддена с новостями о состоянии Лесли Джона Стивенсона. Этот период нельзя было назвать спокойным: каждые несколько минут к больнице подъезжала машина «Скорой помощи». Сразу же после этого родные и друзья собирались в комнате для ожидания. Большинство из них (а значит, и экстренных больных) были черными, коричневыми или азиатами – и Уэллс видел в их глазах безнадежность. Если не считать саму больницу, это могло происходить в лондонском Ист-Энде. Прогресс техники этим людям не помог. Он над ними насмеялся.

Над одноглазым китайцем, точащим нож о подошву. Над седовласым смуглым мужчиной, пившим из бутылки, спрятанной в бумажном пакете. Над юной негритянкой – глубоко беременной – избитой и нуждающейся в помощи. Над младенцем, страдающим непонятным заболеванием, оставленным вопить – непонятно почему. Над старухой, почти слепой, не знающей, что сделали с ее мужем. Над негром в желтом костюме и оранжевом котелке, который просто ждал.

Над всеми ними.

Уэллс ушел из комнаты, остро ощущая, что в этом уголке 1979 года классовая система существует. Он всегда считал, что прогресс освободит людей, даря им возможность творить добро. Теперь он в этом усомнился – и его злило то, что он ставит под вопрос собственные убеждения, тем более что совсем недавно это уже сделал Стивенсон.