Эпоха сериалов. Как шедевры малого экрана изменили наш мир - [180]

и идентифицироваться, например, с «достаточно хорошей матерью» или «сильным эго» (которого якобы недостает пациенту), аналитик постоянно ищет в речи анализанта что-то еще, переключая фокус внимания с требования пациента на его желание. Чего хочет от меня аналитик? В чем загадка его желания? Чего хочу я сам? Благодаря таким вопросам, которыми начинает задаваться пациент, его фантазм постепенно расшатывается в аналитической ситуации. А аналитик вместо позиции господина занимает какую-то совершенно иную – парадоксальную – позицию. Вот как об этой позиции говорит Лакан:

Вернемся, однако, к вопросу о психоаналитике. <…> Дело в том, что с точки зрения объективной лучше всего его позицию можно было бы определить, исходя из того, что называлось некогда «быть святым». При жизни святой отнюдь не внушает уважения, доставляемого порой ореолом святости. <…> Хочу объяснить: святой не творит милости, не делает ничего на потребу. Скорее он становится сам отребьем, он непотребствует. Пытаясь тем самым осуществить то, чего требует сама структура, – позволить субъекту, субъекту бессознательного, принять его за причину своего желания. Собственно, именно омерзительность этой причины и дает пресловутому субъекту возможность в структуре по меньшей мере сориентироваться.

<…> Что следствием этого является наслаждение – кто знанию сему и сладости сей непричастен? И лишь святой остается ни с чем, с пустыми руками. Именно это в первую очередь и поражает. Поражает тех, кто присматривается и воочию убеждается: святой – это отброс наслаждения (курсив мой, – А. Д.)⁸⁷.

Вместо золотых изваяний внутри у «святого» силена Сократа – «омерзительность причины», которую Отцы Церкви, как известно, усматривали внутри у прекрасной женщины. Во французском оригинале игра слов построена на созвучии charite (милость), dechet (отброс) и выводимого из них неологизма dechariter (отбрасывать милость). В русском переводе А. Черноглазова она вращается вокруг форманта «треб-» – на потребу, отребье, непотребствовать, – удачным образом возвращая нас к понятию требования.

Теперь нам становится понятнее история, которую Хаус рассказывает вышедшему из комы пациенту, когда тот спрашивает у него: «Почему вы стали врачом?» Японский уборщик из касты неприкасаемых, отброс общества, который на самом деле является гениальным врачом, – это лакановский «святой», остающийся «с пустыми руками». Хаус занимает скандальную – и аналитическую – позицию объекта-отброса, причины желания. Вокруг Хауса вращаются фантазии всех персонажей шоу, все они пытаются разгадать его загадку, подчинить его своему требованию. Он – тот реальный объект, который расщепляет каждого из них, объект-пустота, выявляющий и ориентирующий их истинное желание; а для Уилсона он еще и объект-смерть, забирающий его с собой в последнее путешествие. Знаменитый завораживающий, принуждающий к честному ответу вопрос, который Люцифер Морнингстар задает каждому, – чего ты желаешь? Дьявол, говорит Люцифер, никогда не искушает, но лишь выявляет истинное желание человека. Все зло, которое человек творит, он выбирает творить сам, и никакой якобы всемогущий Другой – например, сам повелитель Ада – тут не в ответе.

Царь-Бомба

В «Пире» Сократ, рассуждающий об Эроте, рассказывает о том, как его самого учила мудрая чужеземка Диотима. Вводя в свой рассказ миф о происхождении Эрота, изложенный Диотимой, Сократ обозначает границы собственного рационального («сократического») эпистемологического метода, который заходит тут в тупик. Эрот в мифе Диотимы, сын бога Пороса (богатства) и Пенйи (бедности), не отличается ни добротой, ни красотой, он «груб, неопрятен, не обут и бездомен; он валяется на голой земле <…> и, как истинный сын своей матери, из нужды не выходит»⁸⁸. Но, с другой стороны, как сын своего отца, он тянется к прекрасному, он ловок, силен, «занят философией, он искусный чародей, колдун и софист»⁸⁹. Эрот ни бессмертен, ни смертен, то умирает, то оживает, он не бог и не человек— Диотима называет его посредником, истолкователем, гением. Он – не объект любви, а «любящее начало»⁹⁰, т. е., в терминах Лакана, связан не с требованием, а с желанием. И желание это неутолимо – «все, что он [Эрот] ни приобретает, идет прахом»⁹¹: как лакановский святой, Эрот частенько остается с пустыми руками.

Мифическое знание, занимающее в психоанализе место субъективной истины, той, которую знают, не зная, место бессознательного, Лакан противопоставляет знанию научному. Картезианско-галилеевская наука отбрасывает – форклюзирует – субъекта бессознательного, субъекта желания. Наука, направляемая императивом «познавай!», вторгается в невозможное Реальное, видоизменяя его, выводя на свет невиданные и подчас смертоносные латузы. В научном дискурсе вуаль, завеса, отделяющая от зияния невозможной причины, Вещи, разодрана: утраченный объект возвращается, в виде латуз, в Реальном. Доступ к Вещи, навеки утраченному объекту наслаждения, происходит в режиме короткого замыкания – в режиме атомного взрыва.

Истина бессознательного принципу верификации/фальсификации не поддается. Она не имеет отношения к точности, достоверности, доказательствам, измерениям; она производится только в речи и движима желанием, причина которого – не что иное, как зияние объекта а. Субъект бессознательного отделен от своего объекта завесой фантазма, запретом, кастрацией, символическим и этическим измерением. Пересекая фантазм, он обнаруживает дыру, ничто, сталкиваясь с тем, что Другого – всемогущего Другого, обладающего полнотой знания, – не существует.