Вот что такое свет; и когда он становится более мягким и серебристым, рои ласточек превращаются в голубей, которые воркуют в кронах множества деревьев — древние звуки, появившиеся за много поколений до нас. Мы близки к тому, чтобы их узнать, не хватает какой-то малости, и внезапно мы освобождаемся от мрачного гнета своего времени, жизнь становится дароносицей, она излучает свет повсюду; теперь уже нет ничего невозможного, и появляется Великое Изобилие, последнее, объединяющее в себе все остальное, как земной шар объединяет в себе все страны, — но эта малость, этот отсутствующий глоток воздуха, этот жест, способный остановить и кристаллизовать убегающее: они, эти мелочи, никогда не наступают, за миг до этого картина блекнет, звуки глохнут, на всё опускаются сумерки с множеством бабочек-павлиноглазок, и совы-грезы начинают свой беззвучный полет. Исполнение грез нам заказано, покуда мы живы, ибо исполнение и есть смерть. Но остаются наши мечты, наши метаморфозы и преходящая власть над ними.
Все началось в пивной на 45-й улице. С потолка свисала модель парусника, в углу на высоком табурете у стойки сидела какая-то женщина с собачонкой на коленях, бармен протирал бокалы, а снаружи сонную тишину утра нарушало ровное урчание уличного движения. Над баром был встроен телевизор. Бармен держал его включенным, но без звука. По белому полю бесшумно пролетали одна за другой картинки. Сначала это был молчаливый показ мод: дамы и девицы проплывали по экрану, словно облака, и полная тишина придавала им таинственное очарование. Потом начался фильм. Персонажи его жестикулировали, их рты открывались и закрывались, лица искажались гримасами, а все вместе создавало такое впечатление, будто зимней ночью заглядываешь с улицы в бальный зал, но музыки не слышишь. И танец уже кажется бессмысленным и механическим, будто сумасшедшие исполняют какой-то однообразный ритуал. Точно такое же впечатление производил и беззвучный фильм. Тени на экране волновались, двигались, жестами выражали печаль или радость и оставались непонятыми из-за своей немоты. Невозможно было также посочувствовать им. Люди в фильме не были ни трагическими, ни смешными. Все, что они делали, казалось излишним. В сущности, оставалось лишь ждать, когда они освободят экран. Я поглядел на них и подумал, что так, вероятно, Бог смотрит на землю — немного сонно, терпеливо и слегка изумленно: что же произошло с тем первым образчиком материи, в которую он вдохнул жизнь и привел в движение, более упорядоченное, чем хаотическая пляска электронов; он даже несколько поражен тем, как вульгарно они дергаются, отказываясь вновь раствориться в гармонии лучей.
Вот что такое мое «я» — грубый узел, к которому прилипло немного сознания — так на окладистой бороде после завтрака остается немного желтка, — мое «я», самая грубая совокупность, производившая наибольший шум и сильнее всех сопротивлявшаяся растворению, словно оно означало подлинный конец, а не просто тающий в воздухе аккорд, и, следовательно, довольно-таки ничтожная совокупность, не идущая ни в какое сравнение с экстатической гармонией обыкновенного булыжника или изяществом комара, не говоря уже о кристаллах, бабочках, растениях и мушках-подёнках, этих белых комочках, рождающихся и гибнущих под рокот летних ночей.
Грубо и нахраписто это «я» загадило безответное стекло над лысой головой бармена и, будучи во множественном числе, вело себя тем более беспардонно. Терпимым делала его только немота. Вот почему, подумалось мне, я и сижу тут. Бармен был рад, что ему не надо ни с кем разговаривать, а второе «я», державшее собачку на коленях, совсем погрузилось в джин. Но снаружи и над головой бармена текло мимо то, что мы почему-то называем жизнью и что является ее прямой противоположностью, — какофония изолгавшегося эгоизма, основанного на самообмане: вере в то, что существование вечно.
Я выпил бутылку «мозельского», отдававшего сланцем, утренним солнцем и колоколами часовни в ближней долине. Этого вина — молодого, без сахара, не пользующегося большим спросом, — я уговорил бармена купить в количестве нескольких бутылок и пообещал, что буду его пить. Я пообещал также пить красное вино, но не шампанское. Шампанское годится для болтунов и мошенников. А «мозельское» мягко стекает из подложечной ямки в солнечное сплетение, этот чудесный, настоящий мозг, по сравнению с которым то, что обычно называется мозгом, не более чем счетная машинка по сравнению с дароносицей. Я пил его и понимал, что никогда больше не стану участвовать в пошлой фальсификации жизни, которую отображает жалкое ее подобие там, наверху, равно как и в самом этом подобии. Когда бармену приходило в голову выключить телевизор, он это делал; взятая напрокат жизнь погасала, и вновь безгранично разливалась торжественная тишина, которую несведущие называют пустотой, ведь пустота существует до нас и после нас и, следовательно, вечна.
Я не сводил глаз с бармена, ожидая, когда же он это сделает. Но телевизор бармену не мешал; он повернулся к нему спиной, и экран мелькал над его головой, словно огонь Святого Эльма над мачтой судна или дергающийся нимб над головой лысого божества, которое тщательно протирает бокалы, словно деловито готовит планеты, уже остывшие до того состояния, чтобы с помощью ила и плесени начать все заново. Второе «я», сидевшее перед баром, наполовину погрузившись в джин, кашлянуло. Собачонка коротко тявкнула.
