Эпизод из жизни ни павы, ни вороны - [33]

Я смотрел на «молодую благородную особу» восторженными глазами, подняв на воздух оба шара, вследствие неожиданности ее появления.

— Стыдно вам, право… Да и что бьете-то? Совсем вон тесто сделали.

Она укоризненно указала пальцем на мою конину и вышла, снисходительно хлопнув дверью. По всей передней поверхности сундука действительно размазалось какое-то тесто.

Марья Андреевна лежала на кровати, глаза были закрыты, губы сжаты, и лицо горело.

Я отложил попечение об обеде, сел к окну и хотел поймать за хвост «нечто». Но «вопросы» не поддавались анализу и уяснению: они превратились в темную тучу, которая то осветится, как молнией, блеском сознания, то вдруг станет еще темнее, чтобы через минуту вспыхнуть и осветиться в другом месте.

— Как вы обо всем этом полагаете? — с чувством полнейшей беспомощности обратился я наконец к своей гостье.

— О чем?

Удивительно, как иногда могут конфузить самые простые и короткие вопросы.

— Я так… хотел узнать, спите ли вы? я, кажется, очень стучал?

— Ничего. Я закрыла глаза и мечтала под звуки ваших шаров.

— Мечтали?

— Чему ж вы удивляетесь? Разве жизнь не мечта? Я вот приехала учиться, работать… ха-ха! Разве это не мечта? Вы любите ту… уморительно! Тоже мечта!

Она меня испугала. Лицо ее пылало, глаза горели лихорадочным блеском. Не было сомнения, что она начинает бредить.

— Марья Андреевна! Что с вами, голубушка? Вы простудились?

Она забормотала какую-то бессмыслицу, стала метаться на постели и рвать платье. Я расстегнул ей юбку, снял башмаки, чулки, сильно заштопанные на пятках и с влажными, желтыми пятнами на подошвах, вытер досуха худые, почти детские ноги и прикрыл их одеялом, то есть проделал всё то, что, при других обстоятельствах, могло бы составить весьма пикантную «страницу романа»; потом обмакнул в воду полотенце и положил ей на голову. Она видимо успокоилась и посмотрела на меня вполне сознательно.

— Скажите, где я? А, помню… Я вам наделала хлопот? — Она силилась улыбнуться. — Я вам очень, очень благодарна… мне кажется, это скоро пройдет… Завтра, наверное, можно будет встать.

— Конечно… Только вы не тревожьтесь; постарайтесь, если можете, заснуть. Не нужно ли вам чего?

Ей ничего не нужно; впрочем, она выпьет воды. Вот так, хорошо. Теперь она заснет.

— А тебе, ангел мой, хорошо бы в сестры милосердия поступить!

Я вздрогнул и обернулся. Злючка спокойно сидел у двери, в углу, сидел, по-видимому, уже долго и корчил насмешливую гримасу.

Никогда еще не чувствовал я такой обиды. Смеяться над человеком в самую, можно сказать, торжественную минуту. Я подошел к нему и прошептал самым гневным образом:

— Послушай, Злючка! В тебе ни капли жалости, ни капли чувства нет! Ты… ты…

— Это хорошо, друг мой, что ты злиться начинаешь, — прервал он меня с самым убийственным хладнокровием. — А насчет чувств ты ошибаешься: чувствовать мы можем, только у нас с тобою разные точки чувств…

Я не возражал. Мне противен был его голос. Он подождал минуту, как бы наблюдая, какой эффект произведет на меня его фраза, и продолжал:

— Бывают разные точки чувств, как и разные точки зрения. Я тебе поясню это примером. Положим, мы с тобою наталкиваемся на какую-нибудь безобразную сцену: ну, например, кто-нибудь связанного человека по зубам бьет. Ты, сестра милосердия, сейчас бросишься к жертве, начнешь утешать ее ласковыми словами, приложишь компрессы и забудешь… Ну а я, брат… — Он вдруг встал, выпрямился и резко возвысил голос. — Я… не забуду!

— Но ведь зато ты забудешь о жертве?

— Забуду о жертве.

Он снова сел и насупился. Так как вопрос перешел на теоретическую почву, а «молодой человек» не может пройти мимо теоретического построения, чтобы не поспорить, то я немедленно начал возражать.

— Ты взял неудачный пример. Представь себе лучше толпу странников в лохмотьях, с окровавленными ногами, с потрескавшеюся кожею и высохшими от зноя губами. Как ты к ним отнесешься? Ведь против стихий ничего не поделаешь.

— Ишь, обрадовался! Думал — поймал. Аркадия! Отнесусь вовсе не так, как ты. Какой-нибудь раздушенный мальчик мог бы даже расплакаться, когда узнал бы от няни, что у твоих странников нет ни чаю, ни хлебца, ни теплой кроватки. Ну а мне на это наплевать! Сам видывал виды!

— И ты будешь спокойно наслаждаться своими сапогами при виде этих окровавленных ног?

— Нет. Что еще?

— И твои сапоги не будут тебе давить ног, как тисками?

— Будут.

— Ну, чего же тебе еще? Ты снимешь сапоги и отдашь их одному из нуждающихся? Во имя чего же ты сие любовное деяние совершишь?

— Во имя злости, ангел мой! Ты маленечко ошибся: я не отдам сапог, а ежели сброшу их, то вышвырну к черту! — сброшу, ежели замечу, что стук их заглушает для меня другие звуки… Однако я с тобой заболтался. Пожрать нечего?

— Нечего: испортил мясо.

— Ну, ничего. Посмотреть на твою барышню…

Он подошел к больной, пощупал пульс, слегка послушал грудь и сделал это так ловко, что она не проснулась.

— Через несколько дней умрет. Ты бы, брат, спровадил ее куда-нибудь, пока еще есть время.

— С какой стати?

— А с такой… Коли не ошибаюсь — Марья Андреевна?

— Ты почем знаешь?

Он не ответил и ушел, оставив меня в самом скверном настроении духа. Марья Андреевна проболела недели две и умерла.