Эпизод из жизни ни павы, ни вороны - [26]

Тем наше объяснение и кончилось. Уж после от сестры я узнал, что она хотела сказать мне, что ей жаль меня, что она узнала от мещанки Прохоровны о существовании учительского места и хотела мне заявить об этом.

Да, ненормальная была моя семейная обстановка, любезный читатель!

Я не знаю, отчего это на свете так устроено, что молодые люди влюбляются большею частью в женщин, которые, с некоторою натяжкою, годились бы им в матери. Впрочем, некоторые причины я знаю. Женщины лет за тридцать переживают тот интересный для молодых период, который на языке физиологов называется вторичною молодостью. У них тогда есть нечто подзадоривающее, манящее, как и у молодой девушки, но выражается оно откровеннее. Притом такая женщина не так робка, как молодая девушка; она не станет опускать ресниц, отворачиваться и вообще ставить молодого человека в затруднительное положение. Напротив, она сама может оказать ему некоторую протекцию, направить его несмелые шаги. Кроме того, контрасты в этом случае гораздо значительнее, что в любви очень важно. В женщине лет за тридцать (я разумею самое маленькое за тридцать: два, три, пять в крайнем случае) есть какая-то округлость, какая-то спокойная пластичность, ровность — качества, которыми вовсе не обладает молодой человек. Она как будто имеет перед молодым человеком преимущество знания «чего-то». В глазах молодой девушки заметна тревога, беспокойство, словно у человека, который в туманную погоду должен совершить опасный переход по непрочному мостику через пропасть. Женщина за тридцать, напротив, смотрит на вас так смело своими лучистыми глазами, так уверенно подает вам руку, что вы вступаете на опасный переход, вполне положившись на нее, то есть без всякого другого, кроме приятного, трепета.

Такова именно была Анна Михайловна. Блондинка, высокого роста, умеренной полноты, стройная и грациозная. Я сразу почувствовал к ней самое дружеское расположение. Но не подумайте, что она также сразу отвечала мне тем же. О, женщины лет за тридцать часто играют нами, молодыми людьми, как кошка с мышкой, в особенности ежели уверены, что мы от них не уйдем. Она сначала была со мною очень холодна. Самые официальные, вежливые отношения. Как Коля? как я его нашел, как я думаю заниматься? нравится ли мне в деревне и прочее. Это с некоторыми варьяциями шло довольно долго. Я, конечно, был в восторге от деревни.

— О, погодите еще восторгаться, — заметила с улыбкою Анна Михайловна, — заскучаете. Но вам будет с кем разделить скуку: вон девица, которая тоже не знает, куда деваться от скуки…

И она указала глазами на молодую девушку лет семнадцати, маленькую, с большими пугливыми черными глазами и бледным, серьезным лицом. Это была ее племянница, Марья Андреевна. Она как-то удивленно взглянула на Анну Михайловну и немедленно вышла.

— Вот ухаживайте за нею, — продолжала Анна Михайловна, понижая тон и сопровождая девушку взглядом, — кстати, она, кажется, к вам благоволит. Вы заметили на ней красный бант?…

При этом глаза Анны Михайловны испускали такие лукавые искры, углы губ так приятно вздрагивали, а маленькая нога в щегольском ботинке так любопытно выглядывала из-под белоснежной юбки, которая в свою очередь выглядывала узенькой каймой из-под темного платья, что я готов был растеряться. Надо вообще заметить, что в любви играет большую роль то, как, насколько и какого вида белая юбка или обшивка выглядывает из-под платья, как подхватывается шлейф и насколько тогда видны ноги. Дамы делают большую ошибку, когда надевают цветные чулки. Анна Михайловна не делала ошибок и во всем прочем могла считаться образцом безукоризненности.

В ее отношениях к Марье Андреевне я сразу заметил «старинный, вечный спор, уж взвешенный судьбою» женщины лет за тридцать с молодою девушкою. И могу отдать себе справедливость, мне бывало очень неловко, когда он обнаруживался. С одной стороны, мне жаль было Марью Андреевну, которая, как младшая по летам и положению в доме, видимо страдала, а с другой стороны, мне неловко было за самое Анну Михайловну, которая обнаруживала… как бы деликатнее выразиться — то, что лучше всего назвать «бабьем». Согласитесь, что это обидно: такое художественное, прекрасное создание — и наполнено бабьем! К несчастью, оно проявлялось очень часто. И притом эти зевки! Вечная спячка, равнодушие… Скажет слово, два, затрепещет жизнью, окатит словно огнем — и зевает! Вы догадались, что я стал ее ненавидеть. Тогда я хорохорился и воображал себя очень сильным в рассуждении сердца, но скоро убедился, что ненавидеть женщину — последнее дело. Хуже быть не может. И как она тонко поступала! Она, можно сказать, не обращала на мою ненависть ни малейшего внимания. Холодное, спокойное величие, аромат внешней чистоты и порядочности. Удивительное, право, дело — эта любовь! Кто бы, например, мог поверить, что чистая скатерть за столом, блестящие салфетки, сверкающий прибор, зеркальный паркет, равнодушные зевки хозяйки, крайнее приличие всей обстановки — всё то, что «молодой человек» значительною частью отвергает в принципе, — что это именно больше всего и распаляет страсть «молодого человека»!