Эпитафия Красной Шапочке - [38]

Она никогда не доносила сразу. И на меня тоже не донесла. Сначала она некоторое время выжидала, наслаждаясь страхом жертвы. Иногда она шантажировала, выманивая деньги в обмен на молчание. Но я не мог этого стерпеть. Когда мы утром встретились в аэропорту, я сказал ей, чтобы она не рассчитывала и из меня сделать дойную корову. Пусть делает все что угодно, но ей не удастся выманить у меня ни гроша. Она разозлилась; признаться, я первый раз видел ее в такой ярости, и мы жутко поругались. В конце концов я не выдержал и заорал, что с удовольствием перерезал бы ей глотку. Когда тем вечером мы прибыли в Стокгольм, мне стало ясно, что она снова вышла на охоту. Она следила за каждым нашим шагом и держалась чуть-чуть позади всех, пока мы не сели в такси. В машине она что-то говорила, я не совсем ее понял, — что-то о папке с бортовыми документами и о том, что она обязательно выяснит, где и когда происходит передача денег. Всю дорогу до отеля она болтала, ни к кому конкретно не обращаясь, просто так, в воздух. И смеялась, снова смеялась! Сидя рядом со мной, она прямо-таки корчилась и повизгивала от смеха. Я заметил, что она вся дрожит от радости и возбуждения. Но по своему обыкновению она внезапно оборвала смех, и вид у нее стал деловой, холодно-официальный. Приехав в отель, мы пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по комнатам, но спустя некоторое время, когда я уже совсем было лег в постель, она постучалась ко мне в номер и спросила, не мог бы я дать ей свои американские журналы. Странно, но, по-видимому, ей действительно в этот момент больше ничего от меня не было нужно; у меня даже создалось впечатление, что я перестал ее интересовать и все ее мысли заняты чем-то другим. Вероятно, возникли какие-то новые обстоятельства. Тогда я видел ее в последний раз, но чуть позже слышал, как они ругались с Кари. Вернее, Кари была сильно возбуждена и почти кричала, а Гунилла говорила гораздо тише и спокойнее, во всяком случае, я так и не понял, о чем там у них шла речь. На следующее утро в гостинице ее не оказалось. Странно, но я как будто ждал этого. Не могу сказать почему, но у меня уже тогда появилось нехорошее предчувствие. Я пытался убедить всех остальных не показывать так явно своей ненависти по отношению к Гунилле, ибо, если предчувствие мое оправдалось бы, это могло им серьезно повредить. Я рассуждал так: если ее действительно убили, то это мог сделать только один из них, и кто бы это ни был — симпатии мои были всецело на его стороне. Ведь она — настоящий паук, ядовитая гадина, раздавить которую — доброе дело, и человек, сделавший это, заслуживал помощи и поддержки.

— И поэтому вы и спрятали труп?

— Нет, это не я, а Нильсен. Я всю дорогу от Стокгольма до Гётеборга не вставал с места. А он, как только узнал, что в гардеробе найден труп, сначала, казалось, оцепенел от ужаса, потом все же передал сообщение об этом по радио, поднялся и вышел. Отсутствовал он пять-десять минут.

— А почему вы только сейчас рассказали мне об этом?

— Я ведь вам уже говорил — мне абсолютно безразлично, кто ее убил. Кто бы это ни был, он прав и не заслуживает наказания. Да и, кроме того, я не думаю, что это Нильсен — слишком уж он слаб, чтобы принять подобное решение, нет, это совершенно невероятно.

— Ну ладно, давайте поговорим о чем-нибудь другом. Например, когда вы в последний раз виделись с убитым пенсионером Матиессеном?

Кок вкратце рассказал комиссару, как Матиессен пригласил его к себе в номер, и о том, что происходило в дни, предшествовавшие этому, как у них появилось и окрепло подозрение, что Матиессен — детектив.

— В какое точно время вы заходили к нему выпить на прощанье?

— Без чего-то четыре, и пробыл я у него около четверти часа.

— Когда вы вошли в комнату, что было у него на столе? Подумайте хорошенько. Вы присели к столу, взяли бокал — и что увидели на столе?

— Три маленьких пакетика, один из которых…

— Так, спасибо, замечательно. Значит, вы утверждаете, что не питали к убитому никакой вражды?

— Я уже говорил вам. Ведь он именно ко мне обратился за советом, как ему наладить хорошие отношения с остальными. Уж по крайней мере мне-то он ничем не мешал; я был, пожалуй, единственным человеком в нашей компании, кому он никогда не становился поперек горла. Кроме того, у меня не было причин его бояться.

— Вот вы говорите, что не рассказали мне о том, что Нильсен выходил из кабины, поскольку не считаете убийство Гуниллы преступлением, за которое кто-то должен нести наказание. Почему же вы не изменили свои показания, когда убили Розу Хансен? Ведь после этого дело приобрело уже другую окраску. Да и сейчас, когда убит уже третий человек, вы заговорили лишь потому, что поняли, что сами попали под подозрение. Не слишком ли поздно вы стали откровенны?

Кок ответил не сразу. Пожав плечами, с трудом подбирая слова, он сказал:

— На это действительно трудно что-либо возразить. Видите ли, нелегко способствовать тому, чтобы другой человек был наказан. Ведь это выглядит как донос. Поэтому я только сейчас и решил рассказать вам всю правду.

— Правду — да, согласен, но всю ли?