Энтузиаст - [8]

Эту идиллическую картину, столь не похожую на пустынный и суровый мир вершин, куда взбирался лейтенант, скрыли синие тени вечера. В полоске неба на самом краю горизонта виднелся диск заходящего солнца, которое красноватыми лучами осветило вершины гор и облака. Но не прошло и нескольких секунд, как тучи еще до заката солнца заволокли эту полоску неба. Тогда раздалось глухое рычание пушек, доносившееся сюда с непонятной медлительностью. Но там, куда шел лейтенант, все было тихо… Внизу, в долине, близ домов зажглись костры.

Лейтенант Андрейс, напрягая зрение, старался разглядеть, где же кончается подъем И начинается плоскогорье, где расположен штаб дивизии, но в последних лучах заходящего солнца он увидел только отдельные Группы солдат, спускавшихся с горы. Это его обрадовало. У солдат он сможет поточней разузнать о — дороге, по которой ему еще предстояло Идти. Вначале он потерял солдат из виду, потом через некоторое время они показались снова, на некотором расстоянии от него, потом они опять исчезли, и только за одним из поворотов он внезапно столкнулся с ними лицом к лицу. Это была колонна раненых. У шедших впереди были перевязаны либо голова, либо руки. Другие шли согнувшись, видимо раненные в грудь или в живот. Кое-кто шагал прихрамывая, опираясь на вырезанную здесь же в горах палку. Их было человек тридцать, в большинстве альпийские стрелки, но также несколько артиллеристов и саперов. Раненые шли без винтовок, без патронных сумок, многие без пилоток, а некоторые без обуви, обмотав ноги тряпьем. Сквозь разодранные мундиры виднелось белье или марля е пятнами крови. И все были покрыты грязью с ног до головы. Грязь прилипла к бровям, к ресницам, к бороде. Кожа у них была одного цвета с грязью. Шли молча, словно берегли каждый свой вздох. Поравнявшись с лейтенантом, никто из раненых не повернул головы в его сторону. Если бы не стук подкованных гвоздями сапог о камень и не острый запах пота, смешанный с запахом йода, то в призрачном свете наступающей ночи их можно было бы принять за привидения.

Сильней всего поразило лейтенанта Андреиса выражение их- глаз, — которые блестели, словно все раненые в равной степени были охвачены лихорадкой: их взгляды, несмотря на боль, несмотря на усталость, выражали упрямую решимость и чуть ли не радость. Казалось, что этот крестный путь стал для них путем к освобождению, какой-то победой, чем-то таким, что надлежит стойко защищать до конца.

Когда же их взгляд случайно останавливался на лейтенанте, в глазах внезапно вспыхивала искорка насмешки над этим еще не обстрелянным чудаком, который, одетый во все чистое и новое, идет в сторону фронта. Такова была единственная связь между теми, кто спускался с горы, и между ним, взбиравшимся по склону.

Но вот прошел последний из раненых, и Пьетро Андрейс остался один. Внезапно ему вспомнился день объявления войны. Тогда он был на каникулах. Выслушав на площади по радио речь дуче, он бегом возвращался домой, испытывая большой душевный подъем. Дверь ему открыл Джероламо, старый слуга семьи. Он неожиданно взял Андреиса за руки и заплакал.

— Какое несчастье, синьорино, — говорил он, всхлипывая, — какое несчастье.

Пьетро, отстранив старика, бросился в комнату к матери. Он подумал, что она умерла. И что же! Для старика, который прошлую войну провел на фронте в Саботино, несчастьем было объявление войны. Ну и посмеялся же он над ним в тот вечер, да и в последующие дни тоже не оставлял его в покое. Когда старик подавал к столу, он спрашивал:

— Что, это верно, Джероламо, будто ты решил записаться добровольцем? — Или же: — Джероламо, хочешь стать моим денщиком, когда я отправлюсь на войну?

И каждый раз мрачнело лицо старого слуги, перед глазами которого, казалось, снова возникали горестные и страшные картины, должно быть схожие с теми, что Пьетро увидел только сейчас.

«Конечно, — думал Пьетро, мысленно обращаясь к старику Джероламо, — известно, что война дело страшное. Но если она возвеличивает родину, приносит благо народу, если нет иного пути добиться справедливости, что ж тогда? Одно поколение должно уметь принести себя в жертву ради счастья будущих поколений. Кто думает иначе, тот попросту эгоист, слюнтяй, тыловая крыса. Конечно, Пьетро Андреис не им чета! Несколько раненых, увиденных в пути, не погасят его воодушевления, не уменьшат его желания сразиться с врагом. Напротив!» И он зашагал еще быстрей и уверенней.

Навстречу лейтенанту, теперь почти уже в полном мраке, двигалась новая группа раненых солдат, должно быть, вторая часть той колонны. От первой ее отличали разве что еще большая беспорядочность и суетливость. Словно велосипедисты, которые, отстав во время гонок, выгибают спину и жмут на все педали, когда и без того ясно, что они все равно остались позади, люди из второй группы шагали быстро, с трудом переводя дыхание. Они торопились изо всех сил, хотя и было очевидно, что они все больше отстают, отрываются от своих. Раненые из первой группы шли, вытянувшись в цепочку, каждый из них заботился только о себе, но в общем строю все же находил поддержку. Эти же шли вразброд, группами по двое, по трое. Только кое-кто шагал в одиночку; кто посильней, словами подстегивал ослабевшего, вел его за руку либо давал уцепиться за свою куртку и тащил за собой. Двое ухватили под мышки раненого, ноги которого волочились мертвым грузом, раненый просил бросить его, уходить, а те отвечали ему оскорбительной руганью. От первой группы их отличало еще и то, что здесь разговаривали, перекликались друг с другом, и отовсюду доносилась ругань, усиливавшая общую сумятицу. Но никто из раненых и в этой группе не повернул головы в сторону молодого офицера, который продолжал шагать по узкой тропе туда, откуда они бежали.