Энигма-вариации - [74]

Ответа я не знал.

— Наверное, потому что то, что нам нужно, пока еще не изобрели.

— Может, его и вовсе не существует.

— Вот почему я с таким ужасом думаю о том, чем это закончится.

— Спокойной ночи, — сказала она, поворачиваясь ко мне спиной, а я обхватил ее руками.

— Одну вещь я, впрочем, знаю, — сказала она, не поворачиваясь.

— Какую?

— Это не закончится, что бы ни было дальше. Не закончится никогда, никогда. — Я сжал ее крепче. — Звездная любовь, любимый, звездная любовь. Она, может, и не жила, но никогда не умирает. Это то единственное, что я заберу с собой; заберешь и ты, когда придет время.

Абингдон-сквер

Ее имейлы, перечитанные задним числом, и сейчас говорят, насколько все было хрупко. Краткие и незамысловатые, ничем они не отличались от всех прочих, если не считать одного невероятно уклончивого слова, которое, выскочив на моем экране, всякий раз вызывало прилив возбуждения. Милый. Так она меня называла, с этого начинала каждое письмо, так говорила «спокойной ночи». Милый.

На секунду я забывал о том, насколько обескураживающе короткими были все ее послания и насколько обманчивыми могут быть откровенные разговоры. Делая попытки приблизиться, сказать что-то искреннее и идущее от самого сердца, она одновременно уворачивалась от того единственного, что мне не терпелось услышать. Она не грешила резкостью, уклончивостью, многословием — не таков был ее стиль, — и не было в ее посланиях ничего банального или робкого. Стиль отличался смелостью. Тем не менее в том, что она писала, никогда не проскальзывало ни намека на «нечто большее»; не было ни подтекста, ни аллюзий, ни оговорок по Фрейду, так и просивших, чтобы их проанализировали и анатомировали; никаких монеток, случайно оброненных на стол, дабы, подобрав их, вы могли поднять ставки в этой затянувшейся игре в покер по электронной почте. Возможно, интонация ее была просто недостаточно встревоженной, недостаточно напористой или неловкой. Возможно, она действительно была таким счастливым непритязательным человеком, который входит в вашу жизнь с той же легкостью, с какой и выходит, — без багажа, без обещаний, без взаимных упреков. И, возможно, обычная смесь волнения и иронии, которая накатывает на почти каждого при новом знакомстве, была столь тщательно распылена пульверизатором, что в письмах ее сквозила бодрость и свежесть посланий из летнего лагеря дальним родственникам, которым нравится получать письма по почте, вот только они редко читают их с должным вниманием и вряд ли сообразят, что написаны письма так крупно не ради того, чтобы пособить их подсевшему зрению, а чтобы заполнить зияющие пустоты в непоправимо поверхностном повествовании.

Ее электронные письма с виду были именно письмами, а на деле — эсэмэсками, выдыхающимися к концу. Она уважительно расставляла все прописные буквы, дотошно следовала всем правилам пунктуации и никогда не прибегала к сокращениям — и все же возникало общее ощущение подавленной спешки типа «Я сказала бы больше, гораздо больше, но зачем докучать тебе подробностями», у чего имелась оборотная сторона: «Мне нужно бежать, но для тебя время всегда найдется», и все это венчало и опушало опрометчивое «милый», дабы не дать мне разглядеть чего-то другого, чего я постоянно жду, но не дождусь и на сей раз. Потому что нет ничего другого.

Я прочитал одну из ее статей, а потому знал, как прихотливо устроен ее ум; мне этот ее прихотливо устроенный ум нравился. Проза ее напоминала мглистый лабиринт, непредсказуемые переулочки в Вест-Виллидже с их внезапными поворотами — они вечно вас опережают. При этом в электронных письмах она говорила на отточенном языке обсаженных деревьями парижских бульваров — сплошная ясность и прозрачность, никаких скрытых углов, неверных направлений или тупиков. Никто не отбирает у вас право вкладывать в подобную ясность добавочные смыслы, но на деле получается, что вы считаете собственный пульс, а не ее.

Мне нравился в ней дух Нижнего Манхэттена. Нравилось, как она сидит со мной за кофе и делится замысловатыми конструктами своей жизни, а потом, внезапно передумав, меняет всю риторику и заявляет, что про конструкты интересно рассказывать, но на деле смысла в них никакого — нет никаких конструктов, да и не нужно выискивать конструкты, схемы — это для людей с устоявшимися привычками, не для нас, мы ведь с тобой совсем другие, верно? А потом, как будто свернув не в тот переулочек, она давала задний ход и сообщала, что ее психоаналитик с ней не согласен. Наверное, он понял ее психологию куда раньше, чем она сама, говорила она. Я в самой себе запуталась окончательно, добавляла она, вбрасывая нежданную щепоть самоуничижения, и после каждого этого приступа самокритики я любил ее только сильнее, потому что она делалась уязвимее. Мне нравилось, как она говорит одно, а потом склоняется к противоположному, потому что это беззастенчивое заигрывание и препирательство с самой собой обещало очаровательные беседы у камелька в каком-то прелестном уютном уголке нашего вымысла.

Весь мир мы с ней поделили на два лагеря. Люди проспектов — аккуратная сетка градостроительных перпендикуляров — и мы, пешеходные улочки и петлистые проулки старых трущоб. Все остальные были Робертом Мозесом. Мы — Вальтером Беньямином. Мы против них, так мне это представлялось.