Энигма-вариации - [23]

-уШога? Ну и?..

— АПога — ничего. Отец просил передать вам привет, — солгал я. Упоминать про маму я не собирался.

— Обязательно передай и ему привет. Передашь? Я пообещал.

— Вы так и читаете по одному канто из «Божественной комедии» в день? — осведомился я, пытаясь снять напряжение, — и тут же понял, что натянул нить беседы еще туже.

— По-прежнему по канто в день. Опять молчание.

— И продолжаете преподавать?

— А есть я продолжаю? — рявкнул он в ответ, передразнивая мой вопрос. А потом посмотрел на меня так, будто мне полагалось дать на это ответ. Вот только мне нечего было добавить к этому странному обмену репликами. Никак я не ждал такого беспорядочного разговора.

— Понятное дело, продолжаю, — проговорил он, поняв, что я не успел ответить за отведенное мне время. —

Меньше, чем раньше. Сплю теперь дольше, но у меня есть очень толковые ученики.

— Вроде меня? — уточнил я, попытавшись добавить в разговор толику иронии.

— Ну, если тебе это приятно, можно и так сказать. Вроде тебя.

Пока он закуривал сигару, я, не удержавшись, спросил:

— А вы меня помните?

— Помню ли я тебя? Разумеется, я тебя помню! Как ты спрашивать-то можешь!

— Дело в том, что сам-то я все помню, — добавил я, стремительно попытавшись замести следы первой пришедшей на язык фразой.

— Ну а чего бы тебе все не помнить? Склонения я у тебя нынче спрашивать не собираюсь. Впрочем, не искушай.

Я-то ждал, что он у самой двери страшно удивится, может, обнимет меня и тепло поприветствует в своем пыльном старом кабинете, и оказался не готов к этой россыпи тычков и уколов.

— Нелегкие времена настали, должен тебе сказать.

— В каком смысле?

— В каком смысле? Ну и глупые же ты вопросы задаешь. Нынче все вокруг богатеют, все воруют, кроме учителей, не говоря уж о безденежных репетиторах крепко за семьдесят. Даже на новое зимнее пальто не наскребешь. Как, понятно? Понятно.

Я извинился.

— Плюс есть еще и другие вещи.

— Другие вещи? Какие?

_ Называется «возраст». Да убережет тебя Господь от этой зияющей пропасти. Я разве что смог кивнуть.

— Ты кивнул. С чего вдруг? Хорошо знаешь, что такое возраст?

— По отцу.

— По отцу? — Он глубоко вздохнул. — Твой отец был гением.

— Мой отец — гением?

— Гением, и не смей пререкаться! Он знал больше, чем любой доктор, хоть здесь, хоть на материке. А главное — он понимал, куда все тут у нас катится, вот и решил уехать. Не все мы оказались столь prevoyant[6], — вставил он французское словечко, чтобы подтвердить, что пока еще в своем уме. — Но в итоге в этом городишке не осталось никого, кто прочел хотя бы одну книгу — любую книгу. За вычетом разве что фармацевта — вот только что этот безмозглый неумеха понимает в болях, камнях в почках и увеличенной простате?

Я, в качестве шутки, хотел было порекомендовать ему цирюльника синьора Алесси, но промолчал. Тем не менее от этой забавной мысли по губам у меня скользнула улыбка — не удержался.

— Ничего тут нет смешного. Ты, Паоло, всегда у нас был туповат, верно? — Он впервые за весь разговор назвал меня по имени. Выходит, все-таки знал, кто я.

— Поясните, — попросил я.

— Не был бы туповат, не нужно было бы никаких пояснений. Чтобы показаться настоящему доктору, приходится ехать на пароме, а поездка на пароме в середине зимы — вещь крайне муторная. Не понимаю, чему тут улыбаться.

Я извинился.

Неужели именно этот утраченный мир я и приехал искать — желчь, накопившуюся в его крошечной квартирке, зловонный хлам снаружи? Стоит ли удивляться, что Нанни так хотелось вырваться из этой средневековой сточной канавы, когда-то служившей пристанищем пиратам и сарацинам.

— Так отец твой в добром здравии? — осведомился он.

— В добром.

— Рад за тебя. — Как всегда, сарказм и гуманизм, точно доброта, сбрызнутая ядом. Мне хотелось одного: оказаться от него как можно дальше.

Я рассказал, что побывал на нашей бывшей вилле.

— Вовсе она не случайно загорелась. Они ее сожгли, твари. Все смотреть пришли. Я тоже ходил. — Он широко повел локтями и раскрытыми ладонями, изображая возгорание. — Обвинили во всем молодого столяра. Но все знают, что он просто подловил бандитов, которые хранили свою поживу в доме твоего отца. Полагаю, наши милейшие полицейские тоже были в доле. Поймали его, избили, а потом сожгли дом.

— Почему?

— Потому что у каждого в этом паршивом городишке воровство и предательство впечатаны в самое сердце, от мэра и полиции до всех этих жуликов, которые загружают и разгружают свою добычу прямо у нас под носом.

Повисло долгое молчание.

— Пойдем прогуляемся. Не то меня в дрему потянет, а спать я пока не хочу. И угости меня кофе, потому как с моей нынешней пенсией и мизерными доходами...

Профессор Сермонета решил проводить меня до городского кафе. С лестницы он спускался целую вечность.

— Твой паром когда уходит?

— Днем, — ответил я.

— Значит, время у нас есть. — А потом, другим тоном: — Они даже твоего отца пытались обвинить.

— Отца?

Мы шагали рядом по узким переулкам. Раньше я никуда и никогда не ходил со своим репетитором. Он не отличался дружелюбием, и хотя родители считали, что строгость — это его способ держать учеников в узде, мне всегда казалось, что именно в обращении со мной он избрал метод воспитания, какой обычно применяют к норовистым терьерам. Я слышал, что на деле он — человек мягкий, но не знал, как из него эту мягкость извлечь.