Энглби - [18]

Помню, как мы прошли сквозь наполовину застекленные распашные двери и оказались во дворе, где стояли машины «скорой» и мусорные баки. Моросил дождь, Джули дергала меня за куртку, ныла, чтобы я шел помедленнее. С другой стороны двора оказались еще корпуса, новее и гораздо компактнее викторианского гигантского здания, из которого мы вышли, но и они выглядели уныло-серыми, как будто очень быстро состарились от всех смертей, которые приняли, сдали и забыли.

Наконец мы попали в «палату Листера» — душное помещение с лампами дневного света, ширмами и приспущенными шторами, где лежали неподвижные старики, словно уже на пути в мир иной. По телевизору показывали первый вечерний выпуск новостей. Я не сразу нашел глазами маму, сидевшую на краешке койки у окна. Она обернулась, когда мы подошли, но ничего не сказала. Она была в плаще и косынке — даже не разделась. Молча прижала палец к губам. Отец лежал на спине, с трубкой в носу и иглой капельницы, воткнутой в руку, глаза закрыты, челюсть слегка отвисла. Кожа стала пепельно-серой, на подбородке отросла седая щетина; вставные зубы ему вынули. Пижамная куртка была распахнута, по худой безволосой груди вились провода, прикрепленные белыми присосками. Я представил себе его сердце, слишком толстую мышцу, норовящую улизнуть от работы.

Я пытался вспоминать отца моложе — и здоровее. Ведь должно было остаться хоть что-то: вот мы с ним на пляже, или играем в парке в футбол, или я сижу у него на плечах, или помогаю наряжать елку. Но ничего не вспоминалось. Всплыло только вот это: ближе к вечеру в пятницу я жду папу у служебного входа бумажной фабрики, и он выходит, держа в руке серый конверт.

— Вот и все, — говорит он. — Еще неделя долой. Уж ты постарайся, Майк, тоже сюда не угодить.

Я смотрел на лежащего отца. Он вдруг кашлянул, изо рта выкатилась капля коричневой, неживой уже крови, и стекла сбоку вдоль подбородка. Через несколько секунд он перестал дышать. Я подумал, что очень-очень постараюсь и сюда тоже не угодить.

В каком-то смысле смерть отца меня сформировала — а именно в образовательном. На похоронах викарий крепко обнял меня за плечи и заглянул в глаза:

— Вероятно, тебе одиноко, но ты не один.

Я ждал, что он заведет про Господа, который меня любит.

— Не ты первый, другие тоже прошли через это испытание. И я стоял там, где сегодня стоишь ты. Ты тоже выдержишь, хотя это страшный удар.

Я вырвался, потому что не желал это слушать. Как раз сейчас мне хотелось побыть одному. Зачем мне чья-то еще скорбь? Мне хватало и своей. Зачем мне горе во множественном числе, когда оно и в единственном невыносимо? Теперь мне главное — как-то его перетерпеть, приладиться к нему, переварить, как удав постепенно переваривает несоразмерную с ним жертву.

Поскольку всех скорбящих, пожелавших почтить отца, наш дом вместить не мог, викарий пригласил их в пасторат. Были люди с фабрики. Мастер-технолог, начальник цеха, двое папиных товарищей, мои тети и дяди, соседи — тридцать с лишним человек. Домработница викария сделала сэндвичи с рыбным паштетом и спредом, еще был чай и кекс с изюмом. И херес для желающих.

Викарий и за столом мне покоя не давал.

— Насколько я понял, ты учишься в средней школе, — сказал он.

Гости уже перестали скорбеть и перешли к обычной житейской болтовне, словно ничего особенного не произошло. А я все думал о сырых комьях земли, которыми закидали гроб, и о том, за какой срок отец разложится. Может, туда добавляют какие-то химикаты, чтобы ускорить процесс, как в компостную кучу? Он хоть одетый там, в холодной могиле?

— Ты не думал насчет Чатфилда?

— А это что?

— Морское училище. Насколько я понял из прощальных речей, твой папа во время войны служил в военном флоте. Тебя могли бы принять в Чатфилд, ты имеешь право претендовать. Я там у них приглашенный капеллан, так что знаю. Имей это в виду, особенно если ты не очень привык к новой школе. Я поговорю с твоей мамой.

Школа меня вполне устраивала, тем не менее в марте я, сидя в незнакомом, чужом классе, написал несколько экзаменационных работ под присмотром мисс Пенроуз, учительницы рисования. Работы были для Чатфилда, морского училища в статусе закрытой средней школы, находившегося всего в часе езды от дома. Когда-то училище было учреждено несколькими крупными военно-морскими чинами для детей погибших моряков, но спустя годы стало принимать и «простых» мальчишек. Впрочем, не таких уж и простых, догадывался я: было весьма желательно, чтобы за будущего ученика могли хорошо платить.

Мы платить не могли. Но высшая награда в конкурсе — имени Ромни — покрывала почти все расходы. По латыни, которой я в жизни не учил, меня вечерами добровольно натаскивал мистер Бригз из средней школы. С грамматическим анализом пришлось повозиться, зато перевод с листа попался простой (стихотворение Катулла и прозаический кусок, сюжет которого я знал). Остальное было совсем просто. Меня вызвали на собеседование к директору. Мы решили, что это добрый знак.

Получалось, отец умер очень вовремя. И вот в школу пришло письмо, и к нам домой тоже, где сообщалось, что я победил, что мне теперь все оплатят, что заниматься я начну в сентябре, когда достигну тринадцати с половиной лет. В письме выражалась искренняя надежда, что я займу предлагаемое место, поскольку остальные конкурсанты придурки.