Эмиль Гилельс. За гранью мифа - [19]

Иначе обстояло дело с музыкальными собраниями, в которых принимал участие Рихтер: здесь все достойно восхищения — заслуженного! — многократно повторено, а вслед за Нейгаузом и другими; в написанном о Рихтере это стало почти обязательным общим местом. Но я не об этом; хочу лишь сказать о принятых, как теперь выражаются, двойных стандартах. Кажется, довольно…

И все же еще один, на этот раз последний пример. Композитор Александр Локшин в письме к Рудольфу Баршаю рассказал о том, как ему неожиданно позвонил Гилельс: «Он слушал пластинку с моей 7-й симфонией и „Песенками Маргариты“. Этот молчаливый человек, с которым я никогда не общался, говорил долго и восторженно о 7-й симфонии и кончил словами: „У меня нет слов!“»

Многие ли музыканты могут похвастаться знанием сочинений Локшина? Или хотя бы интересом к ним? А Гилельс — знал (он, между прочим, попросил ноты — посмотреть…). Подчеркну: речь не о модных сочинениях, которые все «должны» слышать и снобистски присоединяться к общей оценке, получая от этого «прибыль», — нет, в этом смысле музыка Локшина ничего не дает, кроме знания самой себя, что, надо сказать, очень и очень немало. Конечно же, Гилельс не стал раззванивать о своем «приобретении» — он «бесшумно» позвонил автору, поблагодарил, поддержал…

Когда Гилельс впервые сыграл с Куртом Зандерлингом пять концертов Бетховена, то идея цикла — вместе со всеми концертами Бетховена исполнить и все симфонии Брамса — принадлежала именно ему. Это никак не афишировалось. Причем, надо напомнить: у нас тогда не очень-то жаловали Брамса (как и подавляющее большинство композиторов, названных Вайнбергом). Так вот: предложи такую программу кто-нибудь другой, — не сомневайтесь, это не осталось бы втуне; эхо еще долго разносилось бы по окрестностям.

Короче говоря, легенда о какой-то ограниченности Гилельса, возникшая из знакомых читателю источников и пущенная в оборот, должна быть похоронена с большими почестями.

Подтверждающие мнения

Вернемся к Гилельсу-мальчику.

Семья жила по-прежнему в большой нужде; платные «общедоступные» концерты, в которых Гилельс вынужден был участвовать, не могли исправить положения. Надо было что-то предпринимать, и Рейнгбальд решила направить Гилельса на Второй Всеукраинский конкурс пианистов, несмотря на то, что по возрасту он не имел права в нем участвовать; пришлось играть вне конкурса. Было это в Харькове, тогда столице Украины. Одаренным участникам соревнования назначались солидные стипендии, и Гилельс, чего можно было ожидать, получил персональную стипендию правительства Украинской ССР.

Играл он Токкату D-dur Баха, Жигу Лейе-Годовского и «Свадебный марш» Мендельсона-Листа. О его выступлении на этом «незнаменитом» конкурсе сохранилась зарисовка П. П. Когана: «Память переносит меня, — пишет он, — на много-много лет назад, к давно отзвучавшему прошлому, когда на эстраде харьковского концертного зала во время паузы, не снимая рук с клавиатуры, в нетерпеливом ожидании тишины сидит Эмиль Гилельс, а публика все еще никак не может успокоиться. Я четко вижу его маленькую фигурку, чуть подавшуюся вперед, смотрю на его обращенный к открытой крышке рояля профиль, в котором угадываю напряжение каждого мускула, каждого нерва…»

Приблизительно к этому времени относится знаменательный эпизод. Святослав Рихтер вспоминает: «Впервые я встретился с Гилельсом в Одессе. Я, как обычно, по средам музицировал у друзей. Мы играли в четыре руки с пианистом Сережей Радченко „Прелюды“ Листа, симфонии Мясковского. Радченко отличался суетливостью, разводил все время какую-то деятельность.

Известный петроградский критик Тюнеев привел Гилельса с пожаром на голове (хоть вызывай пожарную команду!). Мне было тогда семнадцать, а Гилельсу пятнадцать — он был уже „знаменитый“ мальчик. Гилельс послушал и сказал:

— Этот мне нравится. Хороший, — про меня. — А тот никуда не годится».

Здесь характер Гилельса проявился во всей полноте. О Гилельсе-мальчике П. П. Коган писал: «…Одна черта, подмеченная мною у Гилельса… вызывала во мне чувство исключительной симпатии к нему. Это была черта необычайной прямоты и искренности, определявшая его поведение и сохранившаяся, по-моему, у него навсегда».

Невольно вспоминается Рахманинов — в ситуации весьма схожей. Григорий Пятигорский в своей книге «Виолончелист» рассказывает: «Устраивая прием в честь Рахманинова, Луиза Вольф [импресарио] попросила меня сыграть его сонату. Мой друг, пианист Кароль Шретер, лихорадочно готовился к нашему выступлению. И не удивительно. Рахманинов был его божеством… Рахманинов сидел неподалеку от меня и Шретера. У него был такой вид, будто его заманили в западню или привезли на пытку.

Соната прошла хорошо… Рахманинов пожал мне руку и произнес несколько лестных слов. Шретер, совершенно не замеченный им, стоял рядом со мной.

— Я на три дня задержусь в Берлине. Пожалуйста, зайдите ко мне, — и, указывая на Шретера, — только без него.

Не пошел я к Рахманинову, — продолжает Пятигорский, — и провел немало часов, пытаясь помочь Шретеру придти в себя после этого инцидента. Спустя несколько лет при встрече с Рахманиновым в Нью-Йорке я сказал ему с оттенком укора, что Шретер умер…»