Эмигранты - [30]

Звезды

Вверху — грошовый дом свиданий.

Внизу — в грошовом «Казино»

Расселись зрители. Темно.

Пора щипков и ожиданий.

Тот захихикал, тот зевнул…

Но неудачник облыселый

Высоко палочкой взмахнул.

Открылись темные пределы,

И вот — сквозь дым табачных туч —

Прожектора зеленый луч.

На авансцене, в полумраке,

Раскрыв золотозубый рот,

Румяный хахаль в шапокляке

О звездах песенку поет.

И под двуспальные напевы

На полинялый небосвод

Ведут сомнительные девы

Свой непотребный хоровод.

Сквозь облака, по сферам райским

(Улыбочки туда-сюда)

С каким-то веером китайским

Плывет Полярная Звезда.

За ней вприпрыжку поспешая,

Та пожирней, та похудей,

Семь звезд — Медведица Большая —

Трясут четырнадцать грудей.

И, до последнего раздета,

Горя брильянтовой косой,

Вдруг жидколягая комета

Выносится перед толпой.

Глядят солдаты и портные

На рассусаленный сумбур,

Играют сгустки жировые

На бедрах Etoile d’amour[4],

Несутся звезды в пляске, в тряске,

Звучит оркестр, поет дурак,

Летят алмазные подвязки

Из мрака в свет, из света в мрак.

И заходя в дыру всё ту же,

И восходя на небосклон, —

Так вот в какой постыдной луже

Твой День Четвертый отражен!..

Не легкий труд, о Боже правый,

Всю жизнь воссоздавать мечтой

Твой мир, горящий звездной славой

И первозданною красой.

1925

Петербург

Напастям жалким и однообразным

Там предавались до потери сил.

Один лишь я полуживым соблазном

Средь озабоченных ходил.

Смотрели на меня — и забывали

Клокочущие чайники свои;

На печках валенки сгорали;

Все слушали стихи мои.

А мне тогда в тьме гробовой, российской,

Являлась вестница в цветах,

И лад открылся музикийский

Мне в сногсшибательных ветрах.

И я безумел от видений,

Когда чрез ледяной канал,

Скользя с обломанных ступеней,

Треску зловонную таскал,

И, каждый стих гоня сквозь прозу,

Вывихивая каждую строку,

Привил-таки классическую розу

К советскому дичку.

1925

Бедные рифмы

Всю неделю над мелкой поживой

Задыхаться, тощать и дрожать,

По субботам с женой некрасивой

Над бокалом, обнявшись, дремать,

В воскресенье на чахлую траву

Ехать в поезде, плед разложить,

И опять задремать, и забаву

Каждый раз в этом всем находить,

И обратно тащить на квартиру

Этот плед, и жену, и пиджак,

И ни разу по пледу и миру

Кулаком не ударить вот так, —

О, в таком непреложном законе,

В заповедном смиренье таком

Пузырьки только могут в сифоне —

Вверх и вверх, пузырек с пузырьком.

1926

Скала

Нет у меня для вас ни слова,

     Ни звука в сердце нет,

Виденья бедные былого,

     Друзья погибших лет!

Быть может, умер я, быть может

     Заброшен в новый век,

А тот, который с вами прожит,

     Был только волн разбег,

И я, ударившись о камни,

     Окровавлен, но жив,—

И видится издалека мне,

     Как вас несет отлив.

1927

Веселье

Полузабытая отрада,

Ночной попойки благодать:

Хлебнешь — и ничего не надо,

Хлебнешь — и хочется опять.

И жизнь перед нетрезвым взглядом

Глубоко так обнажена,

Как эта гибкая спина

У женщины, сидящей рядом.

Я вижу тонкого хребта

Перебегающие звенья,

К ним припадаю на мгновенье —

И пудра мне пылит уста.

Смеется легкое созданье,

А мне отрадно сочетать

Неутешительное знанье

С блаженством ничего не знать.

1928

Я

Когда меня пред божий суд

На черных дрогах повезут,

Смутятся нищие сердца

При виде моего лица.

Оно их тайно восхитит

И страх завистливый родит.

Отстав от шествия, тайком,

Воображаясь мертвецом,

Тогда пред стеклами витрин

Из вас, быть может, не один

Украдкой так же сложит рот,

И нос тихонько задерет,

И глаз полуприщурит свой,

Чтоб видеть, как закрыт другой.

Но свет (иль сумрак?) тайный тот

На чудака не снизойдет.

Не отразит румяный лик,

Чем я ужасен и велик:

Ни почивающих теней

На вещей бледности моей,

Ни беспощадного огня,

Который уж лизнул меня.

Последнюю мою примету

Чужому не отдам лицу…

Не подражайте ж мертвецу,

Как подражаете поэту.

1928

«Сквозь уютное солнце апреля…»

Сквозь уютное солнце апреля —

Неуютный такой холодок.

И — смерчом по дорожке песок,

И — смолкает скворец пустомеля.

Там над северным краем земли

Черно-серая вздутая туча.

Котелки поплотней нахлобуча,

Попроворней два франта прошли.

И под шум градобойного гула —

В сердце гордом, веселом и злом:

«Это молнии нашей излом,

Это наша весна допорхнула!»

1937

Марина Ивановна Цветаева 1892–1941

«Есть час на те слова…»

Есть час на те слова.

Из слуховых глушизн

Высокие права

Выстукивает жизнь.

Быть может — от плеча,

Протиснутого лбом.

Быть может — от луча,

Невидимого днем.

В напрасную струну

Прах — взмах на простыню.

Дань страху своему

И праху своему.

Жарких самоуправств

Час — и тишайших просьб.

Час безземельных братств,

Час мировых сиротств.

11 июня 1922

«Когда же, Господин…»

Когда же, Господин,

На жизнь мою сойдет

Спокойствие седин,

Спокойствие высот.

Когда ж в пратишину

Тех первоголубизн

Высокое плечо,

Всю вынесшее жизнь.

Ты, Господи, один,

Один, никто из вас,

Как с пуховых горбин

В синь горнюю рвалась.

Как под упорством уст

Сон — слушала — траву…

(Здесь, на земле искусств,

Словесницей слыву!)

И как меня томил

Лжи — ломовой оброк,

Как из последних жил

В дерева первый вздрог…

___________________

Дерева — первый — вздрог,

Голубя — первый — ворк.

(Это не твой ли вздрог,

Гордость, не твой ли ворк,

Верность?)

                      — Остановись,

Светопись зорких стрел!

В тайнописи любви

Небо — какой пробел!

Если бы — не — рассвет: