Эмигранты - [15]

Уже найдя свой правильный размах,

стальное многорукое созданье

печатает на розовых листах

невероятной станции названье.

И человек бесстрастно рассует

те лепестки по ящикам в конторе,

где на стене глазастый пароход

и роща пальм, и северное море.

И есть уже на свете много лет

тот равнодушный, медленный приказчик,

который выдвинет заветный ящик

и выдаст мне на родину билет.

1927

Расстрел

Бывают ночи: только лягу,

в Россию поплывет кровать;

и вот ведут меня к оврагу,

ведут к оврагу убивать.

Проснусь, и в темноте, со стула,

где спички и часы лежат,

в глаза, как пристальное дуло,

глядит горящий циферблат.

Закрыв руками грудь и шею, —

вот-вот сейчас пальнет в меня —

я взгляда отвести не смею

от круга тусклого огня.

Оцепенелого сознанья

коснется тиканье часов,

благополучного изгнанья

я снова чувствую покров.

Но сердце, как бы ты хотело,

чтоб это вправду было так:

Россия, звезды, ночь расстрела

и весь в черемухе овраг.

Берлин, 1927

Лыжный прыжок

Для состязаний быстролетных

на том белеющем холму

вчера был скат на сваях плотных

сколочен. Лыжник по нему

съезжал со свистом; а пониже

скат обрывался: это был

уступ, где становились лыжи

четою ясеневых крыл.

Люблю я встать над бездной снежной,

потуже затянуть ремни…

Бери меня, наклон разбежный,

и в дивной пустоте — распни.

Дай прыгнуть, под гуденье ветра,

под трубы ангельских высот,

не семьдесят четыре метра,

а миль, пожалуй, девятьсот.

И небо звездное качнется,

легко под лыжами скользя,

и над Россией пресечется

моя воздушная стезя.

Увижу инистый Исакий,

огни мохнатые на льду, и,

вольно прозвенев во мраке,

как жаворонок, упаду.

1926

Вершина

Люблю я гору в шубе черной

лесов еловых, потому

что в темноте чужбины горной

я ближе к дому моему.

Как не узнать той хвои плотной

и как с ума мне не сойти

хотя б от ягоды болотной,

заголубевшей на пути.

Чем выше темные, сырые

тропинки вьются, тем ясней

приметы с детства дорогие

равнины северной моей.

Не так ли мы по склонам рая

взбираться будем в смертный час,

все то любимое встречая,

что в жизни возвышало нас?

Шварцвальд, 1925

Крушение

В поля, под сумеречным сводом,

сквозь опрокинувшийся дым

прошли вагоны полным ходом

за паровозом огневым:

багажный — запертый, зловещий,

где сундуки на сундуках,

где обезумевшие вещи,

проснувшись, бухают впотьмах —

и четырех вагонов спальных

фанерой выложенный ряд,

и окна в молниях зеркальных

чредою беглою горят.

Там штору кожаную спустит

дремота, рано подоспев,

и чутко в стукотне и хрусте

отыщет правильный напев.

И кто не спит, тот глаз не сводит

с туманных впадин потолка,

где под сквозящей лампой ходит

кисть задвижного колпака.

Такая малость — винт некрепкий,

и вдруг под самой головой

чугун бегущий, обод цепкий

соскочит с рельсы роковой.

И вот по всей ночной равнине

стучит, как сердце, телеграф,

и люди мчатся на дрезине,

во мраке факелы подняв.

Такая жалость: ночь росиста,

а тут — обломки, пламя, стон…

Недаром дочке машиниста

приснилась насыпь, страшный сон:

там, завывая на изгибе,

стремилось сонмище колес,

и двое ангелов на гибель

громадный гнали паровоз.

И первый наблюдал за паром,

смеясь, переставлял рычаг,

сияя перистым пожаром,

в летучий вглядывался мрак.

Второй же, кочегар крылатый,

стальною чешуей блистал

и уголь черною лопатой

он в жар без устали метал.

1925

Путь

Великий выход на чужбину,

как дар божественный, ценя,

веселым взглядом мир окину,

отчизной ставший для меня.

Отраду слов скупых и ясных

прошу я Господа мне дать, —

побольше странствий, встреч опасных,

в лесах подальше заплутать.

За поворотом, ненароком,

пускай найду когда-нибудь

наклонный свет в лесу глубоком,

где корни переходят путь, —

то теневое сочетанье

листвы, тропинки и корней,

что носит для души названье

России, родины моей.

(1925)

Первая любовь

В листве березовой, осиновой,

в конце аллеи у мостка,

вдруг падал свет от платья синего,

от василькового венка.

Твой образ легкий и блистающий

как на ладони я держу,

и бабочкой неулетающей

благоговейно дорожу.

И много лет прошло, и счастливо

я прожил без тебя, а все ж

порой я думаю опасливо:

жива ли ты, и где живешь.

Но если встретиться нежданная

судьба заставила бы нас,

меня бы, как уродство странное,

твой образ нынешний потряс.

Обиды нет неизъяснимее:

ты чуждой жизнью обросла.

Ни платья синего, ни имени

ты для меня не сберегла.

И все давным-давно просрочено,

и я молюсь, и ты молись,

чтоб на утоптанной обочине

мы в тусклый вечер не сошлись.

1930

«Для странствия ночного мне не надо…»

Для странствия ночного мне не надо

              ни кораблей, ни поездов.

Стоит луна над шашечницей сада.

              Окно открыто. Я готов.

И прыгает с беззвучностью привычной,

              как ночью кот через плетень,

на русский берег речки пограничной

              моя беспаспортная тень.

Таинственно, легко, неуязвимо

              ложусь на стены чередой,

и в лунный свет, и в сон, бегущий мимо,

              напрасно метит часовой.

Лечу лугами, по лесу танцую —

              и кто поймет, что есть один,

один живой на всю страну большую,

              один счастливый гражданин.

Вот блеск Невы вдоль набережной длинной.

              Все тихо. Поздний пешеход,

встречая тень средь площади пустынной,

              воображение клянет.

Я подхожу к неведомому дому,

              я только место узнаю…