Елизавета. Золотой век Англии - [154]

Я уверяю вас, что ни один другой монарх не любит своих подданных столь же сильно, сколь Я, и не сумел бы доказать, что любовь его сильнее Моей. Для Меня нет и не будет такой драгоценности, сколь бы дорога она ни была, которую Я ценила бы выше, чем вашу любовь ко Мне, ибо эту любовь Я ставлю превыше величайшего из сокровищ. И пускай за годы Моего правления Господь помог Мне достичь многих высот, истинным триумфом своей короны Я считаю одно: вашу любовь ко Мне. И подлинную радость в этой жизни Мне доставляет не то, что волею Господа Я стала королевой, а то, что люди, которыми Я правила, благодарны Мне за Мое правление[1418].

Во всех известных вариантах речи, не исключая и версию Тауншенда, Елизавета настаивает на том, что никогда не пыталась силой отобрать у своих подданных что-либо из им принадлежащего и не угнетала свой народ:

Что же касается Меня, должна сказать, что никогда в жизни Я не проявляла ни жадности, ни ненасытности, ни уж тем более расточительности. Мои мысли никогда не были заняты земными благами, ибо лишь одно благо было ценно для Меня — благо Моих подданных. Все, что было даровано Мне вами, я не прячу для Себя одной, но принимаю и использую, чтобы одарить вас в ответ. Все, что принадлежит Мне, принадлежит также и вам, и со всем этим Я готова расстаться, ежели таковой окажется цена вашего благополучия[1419].

Королева потратила немало сил на то, чтобы убедить парламентариев: коварные монополисты ввели ее в заблуждение и, словно шарлатаны, прикидывающиеся врачами и покрывающие поддельные пилюли сахаром, смогли убедить ее, что дарование им привилегий, несмотря на явный привкус горечи, в конечном итоге принесет ее стране пользу и поможет излечить ее от болезней, так жестоко терзающих ее. Ответственность за этот обман королева недвусмысленно возлагала на тайных советников[1420].

Как и все монархи XVI века, Елизавета стремилась защитить свои полномочия от посягательств выборных органов правления, и в «Золотой речи» она вновь подчеркнула, что власть была дарована ей Богом: «Перед Моим взором всегда стояла картина Страшного суда, и Я всегда старалась править с оглядкой на то, что однажды Мне придется держать ответ за все Мои деяния перед Высшим судией». К выступлению против монополистов, по словам Елизаветы, ее подтолкнул «голос совести», за пробуждение которого она льстиво, хотя и явно неискренне, благодарила членов палаты общин, уберегших ее от «допущения промаха, вызванного лишь недостатком правдивой информации»[1421].

Изложенная Тауншендом речь завершается на патриотической ноте: «На Моем месте никогда не будет другой королевы, которая заботилась бы о благополучии этой страны и подданных короны более ревностно, нежели делала это Я, или была бы готова рискнуть собственной безопасностью и даже собственной жизнью ради безопасности и жизни других так же безоговорочно, как готова была на это Я. Ибо Я не желала бы оставаться на этом свете и на этом троне ни единого лишнего дня, если Мои жизнь и правление перестанут быть вам во благо».

В этой речи звучат и некоторые отголоски выступления в Тилбери:

И если бы Мне вздумалось приписать что-либо из Моих достижений лишь Себе и Своей женской слабости, Я была бы недостойна этой жизни и всех тех благ, коими Господь одарил Меня, и прежде всего — Моего храброго сердца, которое ни разу еще не дрогнуло ни перед внешним, ни перед внутренним врагом. Этой речью Я, призывая всех вас в свидетели, хочу выразить Мою искреннюю благодарность Богу и не пытаюсь приписать Себе никаких заслуг… И упаси Меня Господь когда-нибудь заговорить о Моем личном триумфе[1422].

Была ли речь королевы такой на самом деле или Тауншенд записал то, какой, по его мнению, она должна была быть? Найти ответ нам может помочь спикер Кроук. На следующий день после выступления Елизаветы, когда члены палаты общин вернулись в парламент с отчетом о прошедшей встрече, Кроук кратко пересказал содержание этого выступления тем, кто не мог присутствовать на аудиенции с королевой лично. В его версии Елизавета с гордостью говорит о том, что ей довелось править «таким благодарным народом». Она отвергает любые упреки в «жадности, ненасытности и расточительности» и признается, что перед ее глазами «всегда стояла картина Страшного суда», а среди всех ее мыслей «не было ни одной, которая не была бы связана с заботой о ее народе». Если ее гранты и были использованы во зло, то «против ее воли». Елизавета выражает надежду, что Господь простит ее за это, и благодарит своих подданных, «ведь если бы не они, ее оплошность могла бы обернуться огромной ошибкой». Кроме того, она напоминает, что «заботы и волнения короны всецело понимают лишь те, кто носит ее на своей голове». Ей приходится действовать, «прислушиваясь к голосу совести». Наконец, мысли Елизаветы не «затуманены чарами ее королевских полномочий, и ни одно из своих достижений она не приписывает самой себе, но лишь милости Божией»[1423].

Отчет Кроука во многом согласуется с изложением Тауншенда. По всей видимости, Елизавета решила не отступать от своей привычной манеры обращения к парламенту и в этот раз и, приготовив черновик выступления, отложила его в сторону, попытавшись создать у своих слушателей впечатление, будто она выступает без подготовки. Возможно также, что Тауншенд в процессе восстановления речи Елизаветы из наскоро сделанных заметок несколько отредактировал ее текст и попытался заставить его звучать более убедительно. При этом блестящее владение Елизаветой навыками ораторского искусства не вызывает у нас ни малейших сомнений: о них может свидетельствовать эпизод, произошедший в июле 1597 года, когда прибывший в Англию польский дипломат Павел Дзялынский попытался публично раскритиковать королеву за то, что та позволяет своим каперам грабить корабли государств, ведущих торговлю с Испанией. Разозленная королева встретила обвинения Дзялынского такой резкой отповедью, что весьма впечатлила даже Сесила, охарактеризовавшего ее слова как «один из лучших произнесенных экспромтом ответов на латыни, что мне довелось слышать за всю мою жизнь»