Елизавета. Золотой век Англии - [110]

.

В черновом варианте сохранившихся фрагментов сценария содержится заметка на полях, в которой Бэкон настаивает, чтобы Эссекс не стеснялся использовать аллегорию в личных целях[954]. Поскольку сам граф стремился к славе на военном и политическом поприще, стоило донести до Елизаветы, что ему это необходимо для достижения единственной цели — беззаветного служения Ее Величеству.

Хотя в Лондоне только и разговоров было что об этом представлении, оно с треском провалилось. В постановке Эссекса зрители увидели нечто бо́льшее, чем грубые нападки на главных соперников графа[955]. Они посчитали, что, введя в представление Отшельника, он хотел высмеять Бёрли (неудивительно, учитывая, что предыдущее представление первого министра во дворце Теобалдс содержало тот же образ). Протирающего штаны в конторе Секретаря посчитали Робертом Сесилом, а также заподозрили, что Солдат-бунтарь не кто иной, как вспыльчивый сэр Роджер Уильямс, который служил в подчинении у Эссекса во время осады Руана, но в глубине души метил в главные военные стратеги[956].

Из всех зрителей наименьшее впечатление представление произвело на ту, в чью честь оно было поставлено. По мере того как вечер подходил к концу, напряжение Елизаветы нарастало. Эссекс не только привлек все внимание зрителей к себе, но и, потратив баснословную сумму денег, поставил самое претенциозное и вычурное зрелище, какое ей только доводилось лицезреть. Вместо того чтобы создать впечатление, что он подавляет свои амбиции в знак уважения к королеве, граф добился прямо противоположного результата. Казалось, он показал свою истинную сущность придворного, который, лицемерно признаваясь в любви, клянясь в верности и преданности, любуется собой больше, чем королевой, а этого ее тщеславная натура стерпеть не могла.

Как только представление закончилось, Елизавета поднялась с места и громко пробормотала, что «если бы она знала, как много о ней будут говорить в этот вечер, то не пришла бы». После этого она направилась прямиком в свои покои[957]. Возможно, она бы разозлилась еще сильнее, если бы ей на глаза попалось еще одно замечание Бэкона, в котором тот напоминал графу, что «бессердечность королевы может укрепить ваши амбиции»[958].

За несколько недель до представления Эссекс описал Елизавету как сфинкса, чьи загадки он разгадать не может[959]. В отличие от отчима, чьи амбиции и бестактность в половой жизни королева в конце концов сумела простить, или преданного Кристофера Хэттона, который из-за своей любви и верности так и остался холостым, Эссекс до той минуты, когда ему пришлось опровергать обвинения в любовной связи с королевой, никогда по-настоящему ее не понимал[960].

С некоторого времени служение правителю-женщине стало создавать серьезные трудности в жизни Эссекса[961]. Бёрли в молодости никогда не скрывал сомнений, говоря Елизавете, что «повиновение Вашему Величеству во всем, что я внутренне не приемлю, должно быть крайне невыгодной службой». Однако в более позднем возрасте, тяжелобольной, мучающийся вопросами «что», «как» и «почему», и настолько глухой, что послам приходилось кричать, чтобы он мог их услышать, Бёрли решил спокойно дожить оставшиеся дни и наконец принял королеву такой, какой она была. Весной 1596 года он обратится к Роберту Сесилу со словами, которые станут квинтэссенцией его политических убеждений на склоне лет:

Пока мне позволяют выступать в роли советчика, в вопросах, в коих мое мнение не совпадает с мнением Ее Величества, я следую и всегда буду следовать избранному курсу. Я не изменю своего мнения на прямо противоположное, ибо это означало бы оскорбить Бога, которому поклоняюсь в первую очередь. Однако, находясь на службе у королевы, я буду повиноваться приказам Ее Величества, а не оспаривать их, ведь, если предположить, что она являет собой помазанника Божьего, воля Божья заключается в том, чтобы ее приказам повиновались[962].

Эссекс же был другим. Если на Елизавету не подействуют его просьбы или дифирамбы, он склонит ее к нужному решению уговорами и лестью или же заставит подчиниться своей воле[963]. Назойливому графу настолько важно было новое назначение с полным набором полномочий, которыми до этого обладал Уолсингем, что он начал забрасывать Елизавету стихотворениями и сонетами, некоторые из которых исполнял ее любимый лютнист Роберт Хейлз. Граф не мог удержаться от того, чтобы в завуалированном виде не высказать недовольство тем, что считал дурным обращением с собственной персоной, выставляя королеву жестокосердной и непостоянной, о чем свидетельствует следующее двустишие: «А коль закроет в душу свою дверцу / Навеки твердым станет твое сердце»[964].

Вскоре граф пошел еще дальше, заявив: «Если я когда-нибудь и окажу ей услугу, то лишь против ее воли»[965]. От безысходности он начал плести за ее спиной интриги, давая тайные указания сэру Генри Антону, которого, несмотря на тяжелое падение с лошади, снова назначили послом Англии во Франции. Граф пытался склонить королеву к тому, чтобы развязать военный конфликт. Хотя Елизавета дала Антону нужные наставления, которые в результате практически не пригодились (а именно выразить Генриху IV недовольство тем, что она помогает ему гораздо дольше, чем собиралась), Эссекс подстрекал его подтолкнуть королеву к действию, направив французам ложное сообщение о том, что ее истинное намерение состояло в заключении тайного одностороннего мира с Испанией. Играя с огнем, он даже сподвигнул Антона предупредить Генриха, что против оказания дальнейшей военной помощи французскому королю выступают скупой лорд-казначей и его сын