Элизабет Финч - [16]

Наши отношения с Анной продлились год с лишним и пали жертвой изначально заложенной в них асимметрии. Те качества, которые на первых порах притягивали нас друг к другу – ее пылкость, моя уравновешенность, – со временем стали выглядеть иначе: с одной стороны, как мелодрама, с другой – как эмоциональная скудость.

Я не сразу рассказал ей о наших с Э. Ф. обеденных встречах, потому что… ну, потому что потому. Среди наших друзей попадаются собственники. Но однажды я все же упомянул сложившееся положение, поскольку вскоре мне предстояло свидание с Э. Ф. Анна слушала без особого интереса, но я все же описал, где и как проходят наши встречи, на каких условиях, какие блюда и напитки она заказывает.

– Тебя, наверное, это греет, – сказала Анна. – Вас обоих.

– Да. Такие отношения, в общем-то, редкость.

– А почему ты раньше молчал?

– Сам толком не знаю. Есть вещи, о которых неохота распространяться, правда же?

– Тебе неохота, – ответила она со знакомым напряжением в голосе.

Но я больше не отвечал за ее эмоции, а потому сменил тему.

Через два дня, когда мы с Э. Ф. доедали пасту, к нашему столику подвинули стул.

– Не возражаете? – спросила Анна и села, не дожидаясь ответа.

– Анна, как приятно, – ровным тоном сказала Э. Ф., будто такие вторжения происходили каждый раз и могли только приветствоваться.

– Я тут подумала: хорошо бы с вами встретиться после такого перерыва. Вы прекрасно выглядите.

– Спасибо, Анна. Вы тоже.

После обмена бессмысленными любезностями Э. Ф. поднялась со стула.

– Не буду вам мешать. – Коротко переговорив с Антонио, Э. Ф., не оглядываясь, вышла из ресторана.

– Какого хера? Что ты тут устроила?

– Просто захотела снова на нее посмотреть. Это же свободная страна, разве нет?

– Не во всем.

Тут к нам подошел Антонио.

– Синьора Финч говорит, заказывайте что угодно, она расплатится завтра.

Я пришел в бешенство и устыдился своей злости. Анна держалась так, словно я до смешного ревнив и чопорен, а она, как всегда, душевна и порывиста. Более того, она делала вид, что ее связывает с Э. Ф. такая же прочная дружба, как и меня. Во всяком случае, я придержал язык, чтобы не проронить «Больше так не делай» или «Оказывается, бесплатный сыр бывает не только в мышеловке». Насупился и молчал, а она тщетно пыталась меня поддразнивать, но я не реагировал, и… ну, короче, вы сами все понимаете.

Я написал Э. Ф. письмо с извинениями и объяснил, что появление Анны никак не связано со мной (хотя на самом-то деле из-за меня все и случилось). В ответ пришла краткая записка без единого упоминания моего письма. Там лишь было сказано:

«Отложим разговор до следующего раза».

К моему огромному облегчению, так и получилось.

Наша обеденная традиция длилась почти двадцать лет и освещала мою жизнь ровным, лучезарным сиянием. Э. Ф. предлагала дату. Я всегда выкраивал время. Годы не прошли для нее (и для меня тоже) бесследно: с возрастом у нее обнаруживались стандартные недомогания и хвори, но она не придавала им значения. Впрочем, в моих глазах она не менялась: тот же стиль одежды и беседы, тот же аппетит (весьма умеренный), те же сигареты (выбранные раз и навсегда). Я приезжал, она уже сидела за столиком, я подсаживался к ней и она спрашивала: «Ну, с чем ты сегодня пришел?»

Улыбаясь, я всегда старался удовлетворить ее любопытство, порадовать, сообщить вести из мира рухнувших браков, успешных детей и карьерных метаний. Ее интеллектуальные запросы были неподвластны времени. И по ресторанным счетам, как прежде, всегда платила она.

Дважды подряд она отменяла или, точнее, откладывала наши встречи с одной и той же формулировкой: «В силу непредвиденных, но упрямых фактов разрушения наружной оболочки». До меня так и не дошло, что она медленно угасала. Без прощаний, без каких-либо требований, без предсмертных записок. Позже я представлял себе, как она умирала: стоически, не жалуясь, молча, почти тайно. О похоронах меня известил некий Кристофер Финч – видимо, ее брат; до того момента я пребывал в заблуждении, что она росла единственным ребенком в семье. В малом ритуальном зале холодного кирпичного крематория в южной части Лондона собралось человек тридцать. Из динамиков раздавались мелодии Баха, отрывки из сочинений Джона Донна и Эдуарда Гиббона, затем брат произнес незатейливое, трогательное прощальное слово, посвященное главным образом их с сестрой общему детству; посмотрев на гроб, он разрыдался. Увидев несколько знакомых лиц, я покивал, перед уходом пожал руку Кристоферу Финчу и наотрез отказался идти в поминальный зал этажом выше, а потом и в ближайший паб, где ждали бутерброды и вино. Почему-то я не мог заставить себя говорить о ней с незнакомцами, задавать стандартные вопросы и получать стандартные ответы. И при этом отмечать, как все громче звучат голоса и раздаются неловкие смешки, которые множатся и перерастают в пронзительный хохот. Да это ж без всякой задней мысли, гости-то покуда живы, а Лиз не стала бы возражать, правда ведь – чай, не зануда какая-нибудь была наша Лиз, уж это точно. Слушай, а помнишь, как… Нет, об этом молчок. Но мне ко всему прочему хотелось избежать состязательной скорби – на таких мероприятиях это не редкость. Кто лучше всех ее знал, кто больше всех горюет. Я не хотел ни с кем делить Элизабет Финч и унес ее домой в своей памяти.