Елисейские поля - [69]

— Добрый вечер, господин профессор.

— Вечер добрый, Урсула.

Много-много лет назад Урсула звала его просто Карл-Вильгельм, затем, как только ему стукнуло шестнадцать, стала величать «господином Карлом-Вильгельмом» и наконец «господином профессором» — с того самого дня, как он получил это звание. Сколько же лет было ей самой? Профессор, не слишком задумывавшийся на эту тему, видимо, считал, что столько же, сколько и в пору его детства, хотя каждый год двадцать третьего февраля аккуратно поздравлял ее с днем рождения и вручал золотой, завернутый в вышитый платочек.

— Вечер добрый, Урсула.

Опустившись на колени, она расшнуровывала ему ботинки, надевала на ноги шлепанцы и бесшумно, под стать коту, удалялась. Двери за собой она не закрывала, так что аппетитный жаркий дух расходился по всему дому. «Цесарка с тушеной капустой, — определял профессор, расширяя ноздри, чтобы насладиться ароматом, — верно, ведь сегодня среда». Поглядев еще немного на огонь в камине и разбив кочергой пару рассыпавшихся искрами головешек, он наконец брал в руки газету, и в ту же минуту к нему на колени вспрыгивал кот и принимался блаженно мурлыкать.

Но нынче вечером удовольствие от домашнего ритуала было омрачено. Профессор не ответил на приветствие Урсулы, не распознал запах вторничного кролика с грибами, не заметил, как потухла трубка. Как могло случиться, что этот звон… Может быть, он затянул лекцию или дольше обычного пожимал руки коллегам? Может, задержался у витрины колбасной лавки, где уже появились рождественские окорока, украшенные фигурками гномов и оленей из свиного жира? А может, у витрины кондитерской с традиционными пряничными медведями и шоколадными звездами? Но скорее всего другое: он замедлил шаг, увидев впереди Фриду Гебхарт в тяжелом меховом манто, которое, однако, не могло скрыть ни ее широких бедер, ни стройной талии, — замедлил шаг, чтобы подольше идти за ней, упиваясь соблазнительным покачиванием ее тела. Фрида — племянница бургомистра, и если Рюттельбах решится наконец сделать ей предложение, то вполне возможно, что уже в мае она станет госпожой профессоршей. И тогда эта женщина… Женщина — здесь? Урсула этого не перенесет. А вдруг Фрида вздумает ввести здесь новые порядки да еще новые блюда в меню? И ему придется проститься с привычными запахами и вещами, с домашней тишиной и покоем? А что станет с самим Рюттельбахом, с этим совершеннейшим часовым механизмом, отлаженным тремя сменившимися за век поколениями предков, если в этот дом войдет молодая женщина и нарушит весь распорядок дня своими капризами, болтовней, своими духами — не забудь про духи, Рюттельбах! Профессор вздыхает так шумно, что оскорбленный кот покидает свое место; Рюттельбах встает и нервно расхаживает взад и вперед по сумрачной комнате, а Урсула, услышав эти непривычные шаги, настораживается. Часы отбивают четверть седьмого, их бодрый звон радует душу. Как голос Фриды… «Карл-Вильгельм, это ты?» — слышал бы он каждый вечер еще с порога, и пусть бы тогда соборные колокола звонили, когда им вздумается! «Это ты…» С тех пор как умерли родители профессора, это слово исчезло из домашнего обихода, даже к коту он обращался на «вы». «Ты» он говорил только одной модистке из соседнего города, с которой вот уже десять лет тайно встречался по субботам; она тоже развязывала ему шнурки, хотя, погрузнев с годами, делала это не так проворно, как прежде. Юная Фрида — совсем другое дело, но то-то и оно: не окажется ли он по ее милости в смешном положении? Если к отцовскому позору добавится еще и этот новый, имя Рюттельбахов окончательно погибнет. Впрочем, оно погибнет и так, если у тебя, Карл-Вильгельм, не будет наследников, а уж за Фридой дело не станет — она народит тебе этаких крепышей! Бутуз на коленях — это, пожалуй, получше, чем кот. Ну да, один бутуз, продолжатель рода, — это, конечно, хорошо, а что, если плодоносное лоно Фриды примется дарить ему по наследнику в год? Если с этого прекрасного крутобокого судна высадится целая команда сорванцов и разгромит весь домашний музей Рюттельбахов? Зато как гордо вышагивал бы он впереди своего выводка на воскресной прогулке! Да, но как страшно было бы, уходя по утрам в университет, оставлять их хозяйничать в доме…

Заложив руки за спину и бормоча себе под нос, профессор расхаживает от двери к зеркалу и обратно. Его трубка остыла, камин почти потух, кот обеспокоен не меньше, чем Урсула. Но что это, почему, проходя очередной раз мимо зеркала, он вдруг поворачивается лицом к окну, к городу, к жизни? Это он увидел вас.

— Ну что, попались, читатели! — восклицает он так свирепо, что кот удирает на кухню. — Что глядите с глупым видом? Ах, вы собирались преспокойно подглядывать за моей жизнью и рассчитывали, что я не замечу?.. Знаю я вас, соглядатаев. Им, видите ли, хочется вволю поглазеть, благо никто не запрещает… Э, нет, теперь уж не уходите! Объяснимся хоть раз начистоту. Значит, вы поверили в этого Рюттельбаха? Достаточно было нескольких избитых деталей, чтобы я начал для вас существовать… но разве, беспамятные вы тупицы, вы не знаете не хуже самого автора, с какого чердака он вытащил все это старье? Там испокон веков роются писатели, все как один. Каждый век сваливает туда свой хлам: наряды и обряды, меблировку и драпировку, этикетки и марионетки — настоящая барахолка на потребу писакам. Они передают друг другу весь этот реквизит из поколения в поколение, чтобы разыгрывать для вас кукольные представления. «Рюттельбах»! Протрите глаза: костюм, грим, декорация, свет — все старо… И вы клюнули? Да ведь все это вы сто раз читали в разных книгах, ведь никто никогда не выдумывает ничего нового, а вы — как дети, которые требуют, чтобы им без конца рассказывали одни и те же сказки. Впрочем, вам и не нужно никаких знаний, лишь бы узнавать в этих россказнях самих себя. Вы только делаете вид, будто хотите нового: «Ах, неужто в мире нет ничего новенького!» Так вот вам последняя, прискорбная новость: ничего нового в мире действительно не осталось. Разве что гении, изредка попадающиеся в каждом поколении, — так ведь от них вы шарахаетесь. Они устраивают вас только тогда, когда их притупит и обкорнает время, когда их выхолостят комментаторы. Вам нужен музей восковых фигур или зеркало — и пусть отображение заменяет соображение. Словом, вам нужен Рюттельбах!.. Рюттельбах — повторяет он с презрением и злобой и разражается таким едким, таким издевательским смехом, что я решаю заступиться за писателей и читателей. И вот я выступаю на сцену, и меня окружает декорация, которую, как мне казалось, я сам сотворил, тщательно подбирая детали, но которая, как я теперь вижу, состоит из обветшалой рухляди; я дохожу до мутного зеркала и… немею. Ибо то, что я в нем вижу, хотя и служит мне оправданием, но внушает леденящий ужас и стыд: солидный животик, бородка, редингот… Рюттельбах! Да, я и есть Рюттельбах…