Элис. Навсегда - [14]

В то время как Лоренс скорее смугл, она вся светится, отливая тем же серебром, которое так отчетливо унаследовала Полли. Цвет ее кожи напоминает березовую кору.

«Так вот ты какая, – думаю я, глядя Элис в лицо. – Вот, значит, какой ты была».

Полли стряхивает пепел в оконный проем и отпивает из своего бокала. Она рассказывает мне о Сандееве. По ее словам, Полли сама бросила его накануне Рождества. Я лишь киваю, хотя, судя по ее жалобным записям в «Фейсбуке», все обстояло иначе. Разрыв был неизбежен, говорит она вздыхая. Их отношения зашли в тупик. И со времени расставания они больше не встречались, правда, он сразу позвонил, узнав страшную новость. С Элис он ладил прекрасно. Кстати, не исключено, что он появится здесь сегодня. На церемонию попасть ему не удалось из-за работы, но позже, наверное, приедет.

Полли, разумеется, еще очень молода, но к тому же, как любая актриса, откровенно и навязчиво жаждет внимания к своей особе. Она с необычайной легкостью выкладывает о себе любые подробности, словно право быть услышанной даровано ей от рождения. И это хорошо. Причем Полли едва ли замечает, что говорит, собственно, сама с собой. И это хорошо тоже.

Она с наслаждением делает последнюю затяжку, щелчком отправляет окурок во двор и с грохотом опускает раздвижное окно.

– Мне нравится проводить с тобой время, – произнесла Полли таким тоном, словно эта мысль только что пришла ей в голову. – Всех остальных так и тянет объяснить мне мои эмоции. «Ты чувствуешь вину, поскольку вечно перечила ей», «Ты ощущаешь себя потерянной, потому что мама всегда подсказывала тебе, как поступить». Болтают, болтают, несут всякий вздор. А ты не пытаешься делать ничего подобного.

– Рада слышать. Право же, Полли, я всегда готова поговорить, если у тебя возникнет потребность в собеседнице. Помни об этом, ладно?

Но она уже думает о своем. Подходит к туалетному столику и отыскивает цилиндрик с тушью.

– Я решила не краситься перед церковью, – объясняет Полли. – Не хотела, чтобы глаза стали как у панды. Но теперь-то я буду в полном порядке.

Она подводит глаза, засовывает ватную палочку на место, прыскает из флакона с духами в воздух и на секунду встает в ароматное облачко, прежде чем направиться к двери. К табачному дыму в комнате добавляется густой запах туберозы.

– Ну что, пойдем? – говорит она.

В просторном вестибюле группами собрались гости, с наслаждением обсуждая последние сплетни, но гул голосов почтительно умолкает, когда они замечают, что мы с Полли спускаемся по лестнице. Бормоча извинения, мимо нас протискивается к выходу женщина, надевая плащ, и я успеваю обратить внимание на ее побледневшее, словно опрокинутое лицо и полоску седины на виске.

В столовой официанты не без труда маневрируют в толпе, с подчеркнутой вежливостью предлагая канапе и небольшие горячие закуски вроде устриц, обернутых беконом, или жареных колбасок, уложенных вокруг баночки с английской горчицей.

Полли оставляет меня, подхваченная под руки супругами Азария. «Недолго же ей была необходима подруга», – думаю я.

Я начинаю перемещаться по залу, слыша приглушенные голоса гостей, обсуждающих дела семьи: как ее члены справляются с постигшим их горем, насколько это невосполнимая утрата для каждого из них.

«Для меня ее смерть стала шоком», – рефреном звучит отовсюду. И еще: «Никогда не знаешь, что будет завтра с тобой самим». Пусть здесь и собралась богемная публика, но в такие дни даже эти люди могут лишь повторять банальности.

Престарелая леди сидит в кресле у французского окна, держа на коленях кошку. Она беседует с Шарлоттой Блэк и с кем-то из «Маккаскила». У нее за спиной садик на заднем дворе, который я не видела во время первого визита в дом. В нем царит зимний беспорядок, но и в таком виде он выглядит очаровательным. Дрозд порывистыми движениями заводной игрушки выклевывает что-то среди плиток дорожки, проложенной от дома между зарослями кустов и голыми сейчас фруктовыми деревьями к летней беседке.

Мне легко представить, как муж и жена проводили там летние вечера, сидя на деревянной скамье, опустив босые ноги в теплую траву, подставив лица под лучи клонящегося к закату солнца.

– Дважды в неделю, независимо от погоды, – продолжает, видимо, свой рассказ пожилая дама, и я только сейчас замечаю золотистого лабрадора, терпеливо сидящего у ее ног, поблескивая металлическим ошейником. – Она обладала потрясающим талантом декламатора. И экспрессивным голосом! Как она читала Эдит Уортон!

– Привет! – бросает мне Тедди. – Как поживаете?

У подножия лестницы его поджидает хорошенькая девушка с серьезным выражением лица. Они обмениваются поцелуями, она кладет ему ладонь на предплечье и задерживает ее там несколько дольше, чем нужно, чтобы высказать обычные соболезнования. Да и поцелуи выглядят более нежными, чем просто дружеские.

Девушка чья-то дочь, отпрыск одного из этих великих драматургов или критиков, которые окружают меня, друзей семьи, что с удовольствием поглощают сейчас дорогие вина и свежие устрицы. Я наблюдаю за девушкой: волосы, небрежно собранные в «хвостик», остатки подростковой неловкости и угловатости, выражение лица… – и вдруг ощущаю смутное беспокойство. Она явно кого-то напоминает. Кого же? Ответ уже буквально вертится на языке, когда Лоренс делает шаг назад, держа в руке пустой бокал, и локтем слегка толкает меня. Затем он резко разворачивается, чтобы извиниться. Несколько секунд Лоренс никак не может вспомнить, кто я, собственно, такая. Да и я сама словно вижу себя его глазами: невзрачная, бледная, скучная, как и моя одежда. Короче говоря – никто.