Эликсир от бессмертия - [9]

Для такой цели сгодился бы и мозг поменьше. Отделы мозга в основном программировались «по умолчанию» — примерно так, как это делается для крысы, которой предстоит начать свое существование с пробежки по лабиринту. Если говорить о коре, программировался зрительный анализатор, слуховая зона, речевые центры, а также области, соответствующие конечностям. Гомункул ориентировался в окружающей среде много лучше, чем новорожденный, понимал обращенную к нему речь, умел говорить и ходить и делал некоторые характерные жесты. Рефлексы соответствовали нормам. С другой стороны, некоторые элементарные действия гомункулу не давались. Так, не мог он бегать, прыгать, садиться без поддержки. Грифелек от стеклографа был ему по руке, но писать он не умел совершенно: с трудом, как трехлетний малыш, рисовал уродливые печатные буквы. Читал, однако, свободно.

Из комментариев к программе Викторов понял, что маленький мозг обрабатывал информацию каким-то хитрым способом, похожим на тот, который присущ и нормальному мозгу, хоть человеческому, хоть крысиному: осуществлял простые логические операции и в то же время обладал способностью к многоканальной обработке данных. Сложнее было с тем, откуда бралось впечатление разумности. Речевые навыки ему пробивали графическими (буквенными) и акустическими сигналами. На взгляд Викторова, было неочевидно, что после тупой загрузки мегабайтами текстов зигонт должен получиться говорящим и воспринимающим речь, — скорее нет, чем да. Но то ли студенты имели какие-то сведения, которых не было у него, то ли втупую положились на фортуну и на Шуа. В некоторых случаях реакции зигонта были как будто бы логичны, в других — запускались ключевыми словами: так, любой вопрос экзаменационного билета вызывал соответствующий фрагмент лекции. Ничего не скажешь, колоссальную работу проделала мадемуазель Фролова. Это бы усердие да в мирных целях.

Тестировать интеллект было трудно: задачи в большинстве классических предполагают присутствие у субъекта жизненного опыта. Но кое-какие тесты, которые Викторов наскоро отыскал в Интернете, все же работали и в данном сложном случае, и результаты они давали скорее неутешительные. В том смысле, что гомункул, хоть и не дотягивал до школьника младших классов, но без труда обгонял шимпанзе и умственно отсталых малышей. Все более походило на то, что двое сопляков создали человека. Неизлечимо больного человека, если называть вещи своими именами. Впрочем, миниатюрный В.Д. на память не жаловался. Был обучаем. Оно и к худшему.

Владимир Данилович больше не чувствовал брезгливости, и это было понятно: в данный момент он работал, а «если вы пишете диплом о сифилисе, то полюбите и бледную спирохету». Однако этим дело не ограничивалось. Здесь было что-то куда более личное. Профессор сознавался сам себе, что начинает симпатизировать гомункулу. Обыкновенно, по-человечески, как собеседник собеседнику.

Откройте любую книжку по практической психологии, и прочтете там, что дорога к сердцу нового знакомого ведет через правильный выбор слов. Мы отличаем своего от чужого по словарному запасу, по оборотам речи, сленгу, профессиональной лексике, стихотворным цитатам. Всем этим Нефедов и Фролова наделили зигонта в полной мере. Каждую минуту Владимир Данилович слышал нечто знакомое, и его не покидало ощущение, будто он беседует не с экспериментальным существом, а с человеком, более того — с человеком своего круга, с приятелем, попавшим в беду.

Он понимал происхождение этого чувства, понимал его обманчивость, но поделать ничего не мог. Зигонт разговаривал как он сам, и сердце вздрагивало, когда испытуемый вздыхал: «Бой в Крыму, все в дыму, ничего не видно...» или говорил: «Нет, увольте». И когда маленький В.Д. знакомым жестом брался за подбородок и мучительно задумывался над тем, как продолжить числовой ряд «1, 2, 3, 5, 8, 13...», профессор Викторов испытывал такую жалость и такое бешенство, как будто умственная слабость несчастного создания была его личной бедой.

Может, потому это и называется преступлением — против меня, а не против зигонта? В год-другой жизни мне сие приключение обойдется, не менее того. А зигонт, в конце концов, всего лишь программируемое устройство органического происхождения. Вроде тех роботов, о которых любил писать Брэдбери, — механических копий жен, детей, бабушек. Брэдбери так и не отвечал на вопрос, испытывают ли роботы чувства или только имитируют их. Идеальная копия не должна уступать оригиналу ни в чем, включая и способность страдать, это понятно. Но моя-то копия далеко не точна...

А что нужно, чтобы имитация превратилась в подлинник? Чтобы вызвать видимую реакцию удовольствия, радости — заставить живое существо смеяться, необходимо выбросить в кровь определенные химические вещества и подать определенные нервные импульсы. Но именно эти, черт их раздери, вещества и импульсы ответственны за субъективное ощущение радости. То же с другими эмоциями.

Дьявольщина какая-то. В биологических моделях имитация априори тождественна оригиналу?

Вот этой гнилой романтической философией надо заниматься не в моем возрасте, а много-много раньше. Когда нормальные юноши задаются вопросами о смысле жизни и бытии Божьем — лет в семнадцать, двадцать... Но это нормальные. А ненормальные сразу пишут программу развития и врубают камеру. Стало быть, думать за этого сукина сына придется мне, теперь, когда уже, откровенно говоря, поздно.