Эликсир князя Собакина - [103]

— Так это же работа себе в убыток! — возмутился Савицкий.

— А вот и нет. Девки приносили эротические фантазии с ошибками в администрацию, и там им компенсировали убытки по среднему тарифу, — объяснил архивариус. — Так что вскоре они наловчились писать друг другу заявки на услуги с пятью-шестью ошибками и жили фактически на пособие по безграмотности. Очень выгодная была работа.

Борьбу с безграмотностью Кипяченый поставил на широкую ногу. За любую ошибку — в объявлении на калитке частного дома, в вывеске магазина, в меню, в объяснительной записке — людей зажиточных ставили на счетчик, а неимущих сажали в «грамматический карцер» в подвале мэрии. Чудом вырвавшийся оттуда узник рассказывал, что стены в этом страшном месте оклеены страницами из учебника русского языка для шестого класса, а из громкоговорителя, не смолкающего ни днем, ни ночью, гремят избранные передачи «радионяни».

Но кое-кто даже выиграл от грамматического террора. Сильфида Феликсовна Долгоносик, корректор на пенсии, стала самой популярной женщиной в Краснопырьевске. На деньги, вырученные от проверки всех и всяческих текстов, она выстроила себе за городом, в заповедной части Пырьевского лесопарка, максимально удаленной от Вакховой Поляны, особняк в стиле модерн, завела пятерых персидских котов, выписала из-за границы розовый кадиллак, как у Элвиса Пресли, и разъезжала в нем по городу. Сам мэр Кипяченый регулярно заглядывал к ней на чашечку чая, чтобы поговорить о наиболее сложных правилах русской грамматики.

Вскоре у Сильфиды Феликсовны началась звездная болезнь, а в пожилом возрасте такие вещи губительны. Она даже согласилась занять место главного редактора возрожденной газеты «Комсомольское знамя», переименованной в «Кипяченое время». На этом однажды и погорела — позволила себе внести редакторскую правку в передовую статью, написанную самим мэром.

— Бедная бабушка! Чем же они ее после этого накормили? — ужаснулась Вера.

Бабст взглянул на нее с нежностью и, поддавшись неожиданному порыву, погладил по руке. Княжна ответила ему ласковым рукопожатием. После этого Косте стала безразлична судьба пожилой корректорши, да и вообще всего Краснопырьевска.

— За былые заслуги перед городом и русским языком, — продолжал Иван Иванович, — Сильфиду Феликсовну не тронули. Особняк, конечно, реквизировали, коты разбежались. А сама она часто приходит сюда, в церковь. Подкармливают ее, жалеют.

Кипяченый не только карал за безграмотность, но и награждал за отличное знание русского языка. Учредил несколько стипендий для студентов-философов. рестораны и прочие общественные учреждения награждал звездочками за безупречную грамотность. До сих пор в городе сохранился отель «Парадиз», удостоившийся аж трех звезд — как кипяченые комиссии ни старались, так и не смогли ни разу найти в документах этой организации ни одной ошибки.

Во славу русской орфографии был задуман и частично реализован план монументальной пропаганды. Планировалось воздвигнуть скульптурные композиции в честь всех основных орфограмм. Особенное внимание мэр уделял правописанию двойных согласных. Помимо уже знакомой нашим героям буквы «Н» в окружении коленопреклоненных исключений, были возведены памятники Оловянному, Деревянному и Стеклянному, выполненные из соответствующих материалов. После смены власти на волне революционной эйфории их разрушили. Деревянный пошел на растопку, из Оловянного сделали наборы юбилейных ложек с надписью «Вольный Краснопырьевск». А вот голову Стеклянного удалось сохранить. Теперь она стоит в местной школе, макушка ее покоится на специально изготовленной в кабинете труда треноге, а внутри плавают золотые рыбки.

Всем поступавшим на госслужбу Кипяченый лично устраивал диктант.

Иван Иванович потянулся к полке, достал оттуда пожелтевшую бумажную папку с надписью «Дело №», открыл ее и зачитал вслух текст диктанта:

На колоссальной дощатой террасе, вблизи можжевельника, жена небезызвестного местного подьячего веснушчатая Агриппина Саввишна потчевала коллежского асессора Аполлона Филипповича моллюсками, винегретом и другими яствами под аккомпанемент аккордеона и виолончели.

— Меня бы после этого диктанта расстреляли, — шепнул Савицкий на ухо Живому.

— А меня бы накормили моллюсками, винегретом, можжевельником и дощатой террасой, — тоже шепотом ответил тот.

Поступавшим в банду также предлагался диктант, но попроще:

«Я, фамилия, имя, погоняло, вступая в ряды кипяченой братвы, торжественно обещаю: у своих не крысятничать, горбатого не лепить, понтов не наводить, на общак отстегивать, папу Кипяченого слушаться.

Сявкой буду.

Подпись, дата».

Впрочем, некоторые из особо приближенных к мэру писали оба диктанта.

— Да, небось, в те годы библиотека процветала, — заметил Савицкий.

— Ничего подобного! Ни библиотека, ни интеллигенция от этого триумфа орфографии ничего не выиграли. Даже наоборот. Сначала нас выселили из центра, а когда Кипяченого убили, то о культуре никто и слышать не хотел. Как только заговоришь с кем-нибудь о возвращении культурных ценностей, он тебе сразу: кипяченые времена вернуть хочешь? Нет, мол, кончилась ваша власть! Так мы тут и остались.