Электрон неисчерпаем - [14]

Иван Ильич сидел неподвижно, согнувшись, застыв в одной позе – казалось, мучительно было пошевелиться, – и не мигая смотрел на него. Тишина звенела в ушах. Вокруг была пустота – ни руки, ни поручня, ни брошенной с борта веревки. Жизнь оказалась бессмысленной. Бессмысленной оказалась жизнь всех людей на Земле. А его жизнь была еще и преступной. Пятнадцать лет он потратил на то, чтобы приблизить конец света. Он работал как одержимый – ради денег, степени, звания, в угоду своему честолюбию… „но ведь я был предан науке, – очень слабо, почти неслышно шевельнулось в его душе, – ведь я честно…“ – и умерло – даже не захлебнулось, а бессильно, бесследно растаяло… Ты ничтожен, вдруг обреченно окрепшим внутренним голосом сказал он себе. Ты даже бездарен.1… бездарен, но лез, тянулся изо всех своих жалких сил. Ты ничтожество и подлец. И все узнали и почувствовали, что ты ничтожество и подлец, и от тебя отвернулись. Она от тебя ушла. Знакомые при встрече с тобой смотрят в сторону. Даже друзья от тебя ушли, никто тебе не звонит. Ты никому не нужен. В своей жизни ты никому не сделал добра. Ты пятнадцать лет жил для себя и для Бомбы и никому не делал добра. Ты матери звонил раз в полгода. В последний раз ты был у нее три года назад. Тебе было трудно доехать до Омска. Ты бросил отца умирать в больнице, потому что улетел на симпозиум. К отцу ходила Лена, и отец умер, не увидев тебя. У тебя даже не было детей. Мудрость природы – у таких, как ты, не должно быть детей. Впрочем, все дети скоро умрут. Из-за таких, как ты. Из-за тебя. Зачем ты прожил свою жизнь? Зачем ты сейчас живешь? Ты нуль, ты шлак, но ты еще живешь, отравляешь землю. Мальчишки под твоим руководством рвутся, как бабочки на огонь, в глубь вещества. Впрочем, уже поздно что-нибудь изменить. Не они, так другие. Тебе же осталось гнить заживо… мозг твой будет гнить заживо, ты уже не человек, а ты никогда и не был человеком… ты вспомни, вспомни, ты перебери всех своих друзей и знакомых: всегда ты был злее всех, трусливее всех, эгоистичнее всех – хуже всех… Сотников – плагиатор и негодяй, – но у него есть семья, дети, он ворует и доносит для семьи, для детей, он делает хоть кому-то добро… и не хоть, у него старики родители, и жена, и трое детей, и он делает им добро, он спешит им делать добро… Один ты всю жизнь старался лишь для себя, делал Бомбу, чтобы всех их убить, потому что это кормило и возвышало тебя. И сейчас ты один. Все ушли от тебя. Все ушли и оставили тебя одного. Боже, какая тоска. Какая тоска. Какая тоска…

Он уронил руку на револьвер и с трудом приподнял его. Револьвер был холодный. Надо выстрелить и убить себя. И вся эта мука кончится. Я никому не нужен, и я уже заплатил. Я заплатил. Мне было очень плохо. Я хочу спать. Как он стреляет? Я уже позабыл. Сейчас вспомню… Вспомнил. Просто нажимаю на спуск, и он стреляет. Мир умрет, а я засну чуть раньше его. Это подло, но я подлец. Что еще ждать от никому не нужного подлеца. Будьте вы все прокляты… Господи, он еще и не заряжен. Нету сил заряжать. Ни на что нету сил. Посижу еще немного и заряжу…

Он уронил руку с револьвером и уперся дулом в ковер.

И зачем было так долго тянуть. Выстрелить, и все. И буду лежать и ни о чем не думать. Спать. И главное, не проснусь. Просыпаться главная мука… А кто меня похоронит?., ведь никто не звонит… Какая мне разница, не будет меня. Никто не похоронит, не нужен я никому. Никому. Никому. А скоро и не останется никого…

…В передней вскрикнул звонок.

Он вздрогнул так, что двинулось кресло. Звонок! Что такое… Звонок!… Телефон?… Телефон молчит. Это дверь. Надо идти открывать. Кто это может быть? Соседи?… Зачем?…

Звонок прозвенел еще раз, и он мучительно сжался. Покоя дайте, покоя!… Взять и выстрелить прямо сейчас?… но надо заряжать, и вообще это глупо… войдут и увидят меня… ну иду же, иду…

Он горбясь поднялся, сделал два шага к двери… вернулся со страдальческой гримасой к столу, положил револьвер и прикрыл его тряпкой. Потом, надрываясь, побрел в прихожую…

В прихожей было темно. Он нащупал ручку замка, повернул, потянул на себя…

Дверь открылась.

…Лена была на пороге.

Весь мир вспыхнул ослепительным светом!!!

– Ваня… – прошептала она.

– Лена, – прошептал он и заплакал.

Она бросилась к нему и обхватила его за шею; он задохнулся от ее запаха, руки его дрожали, узнавая ее спину и плечи, солнечно-желтый плафон в подъезде сыпал радужными брызгами майского слепого дождя…

– Ах ты мой бедный, – шептала она, торопливо гладя его и целуя его лицо, а у него плыла голова от звука ее чудного голоса. – Ты мой хороший… ты мой хороший… ты мой хороший…

Он услышал, как щелкнула дверь. Стало темно. Дверь закрылась, и они остались вдвоем. Вдвоем. Вдвоем с Леной. Вдвоем…

…Через несколько дней, рано утром, позвонил Гарик-искусствовед.

– Здорово, старая перечница! – закричал он, в клочья разрывая мембрану. – Живой?

– Да уж если бы помер, похоронили бы без тебя, – ворчливо ответил Иван Ильич, вылезая из-под одеяла и упираясь локтем в подушку. – Ты чего не звонил?

– Так меня же не было месяц! Ты что, родной? Я же тебе говорил, что еду во Францию.