Элегия эллическая. Избранные стихотворения - [6]
Шрифт
Интервал
Живущий выше старожил.
«Я не люблю оранжереи…»
Я не люблю оранжереи,
Где за потеющим стеклом
Растенье каждое жирея
Зеленым салом затекло.
И, к грядкам приникая ближе,
Цветов прожорливые рты
Навозную вбирают жижу
В извилистые животы…
О, если бы стеблям высоким
При свете газовом не зреть,
Не пить химические соки
И за стеклом не ожиреть.
А солнечный остроконечник
Очистил бы своей водой
Благоухающий кишечник
Цветов пресыщенных едой…
«Чрез струны железные лиры…»
Чрез струны железные лиры
Я видел при утренних звездах
Как взвеяли ангелов клиры
Крылами и пением воздух,
И я, прижимаясь к железной
Струне у подножья лиры,
Смотрел, преклоненный и слезный,
На воздух и пенье, и клиры…
«Я на соломинку чужого глаза…»
Я на соломинку чужого глаза
Указываю редко и с трудом,
Зато из бревен моего я сразу
Построить мог бы превысокий дом.
Он был бы выстроен в ужасном стиле,
Но подивился бы бездушный мир,
Узнав, что всех бездомных разместили
По светлым комнатам моих квартир.
Имелись бы в нем платье, обувь, пища,
Конечно, все простое – я не Крез.
Но тот, кто грязен был, тот стал бы чище,
Кто духом пал, тот скоро бы воскрес.
А для больных в нем были бы палаты,
Поправились бы все, в конце концов.
И я не брал самой низкой платы
За право жизни от своих жильцов.
Вы спрашиваете – который номер,
И улицу… Зачем Вам, Вы – богач.
Я не скажу. А полицейский – помер.
Бедняк – тебе же я скажу – не плачь.
Так я живу. О, что-то строят руки,
А что – не вижу, даже и во сне.
Не из-за бревен ли я близорукий.
Закрыв глаза, смотрю через пенсне.
«Ребенок, ушибившись, плачет…»
Ребенок, ушибившись, плачет
И трет синеющий ушиб,
Но что удар смертельный значит
Для тех, кто столько раз погиб,
А мать ребенка утешает
И на руки его берет,
Но что же значит боль большая
Для тех, кто столько раз умрет…
«Катушка ниток – шелковая бочка…»
Катушка ниток – шелковая бочка
Но я не пью и не умею шить.
Игла, пиши пронзающую строчку:
Как трудно шить, еще труднее жить.
Дрожит рука твоей ручной машины,
И ваши руки я поцеловал…
О, море, на тебя надеть бы шины,
Чтобы не громыхал за валом вал.
Катушка ниток заливает платье
Тончайшим белым шелковым вином, –
Ты говоришь – тебе за это платят…
Счастливая, ты здесь, а я в ином –
Материи нематерьяльный голос
О матери моей прошелестел…
Она любила, верила, боролась…
О, души голые одетых тел…
Прислушайся… Нет, то не грохот ветра,
То ветхий мир по дряхлым швам трещит.
Безмерна скорбь. Я не хочу быть мэтром.
И твой наперсток – мой последний щит.
«Стою в уборной… прислонясь к стене…»
Стою в уборной… прислонясь к стене…
Закрыл глаза…Мне плохо…обмираю…
О смерть моя… Мы здесь наедине…
Но ты – чиста… Тебя не обмараю…
Я на сыром полу… очнулся вдруг…
А смерть… сидит… под медною цепочкой…
И попирает… деревянный круг…
И рвет газеты… серые листочки…
«И – поле злаков или трав…»
И – поле злаков или трав –
Мое лицо – следы потрав,
И гибнут колос и листы,
Мое лицо – сгниешь и ты…
И леса или ветхой рощи
Мое лицо, о, будь попроще,
И ветром сломанные ветви
Мое лицо таит, заметьте…
И от сгнивающих растений
Мое лицо покрыли тени.
И, в небо простирая корни,
Мое лицо, о, будь покорней…
И плача и дрожа, как ива,
Мое лицо, ты некрасиво.
И как фальшивые цветы
Мое лицо не любишь ты…
«В твоих объятьях можно умереть…»
В твоих объятьях можно умереть
От нежности, как от туберкулеза.
И на лицо твое смотреть, смотреть,
И улыбаться слабо и сквозь слезы…
Не бойся же меня руками сжать –
Просторно мне, как выпущенной птице,
Душой в твоих объятьях возлежать,
А телом тихо к небу возноситься…
«Вымывшись и белую рубашку…»
Вымывшись и белую рубашку
На тело свежее надев,
Я вздохну спокойно и нетяжко,
Лишь едва заметно побледнев.
Мокрой щеткой волосы приглажу
Привычными движеньями руки,
И кривыми ножницами даже
У висков подрежу волоски.
Зеркало к своим губам придвинув,
Подышу на темное стекло,
Думая – я через час остыну,
А мое дыхание тепло.
Всматриваясь в пятнышки веснушек,
Я замечу желтую одну.
И взгляну на брови и на уши,
И на губы синие взгляну.
И поставлю зеркало обратно
На пыльное помятое сукно,
И сделаются сразу непонятны
Потолок и стены, и окно.
И прилягу на кровать устало
С тупеющею болью в голове,
И, пальцами впиваясь в одеяло,
Проглочу из трех крупинок две…
«Пять месяцев я прожил без пенсне…»
Пять месяцев я прожил без пенсне
И щурился, как всякий близорукий,
Но то, что видел, видел не во сне,
Мои стихи и радость в том поруки.
Но я не все в стихах своих раскрыл
И радуюсь не обо всем воочью –
Не два стекла, а пару белых крыл
Я пред глазами видел днем и ночью…
«Богобоязненный семит…»
Богобоязненный семит,
Я целомудренней Онана,
Но терпкий аромат банана
Меня волнует и томит.
И не понять мою игру:
Я влажные раздвинул губы
И медленно вонзаю зубы,
Прокусывая кожуру.
Она упруга и туга,
Но смачивается слюною,
И мусульманскою луною
Уже не кажется дуга…
Я словно прикасаюсь к коже
И к девственному животу,
И снова ощущаю ту,
Что некогда томила тоже…
Но не луна… О, нет, не грудь
И не живот моей Эсфири…
Четыре лепестка, четыре
Осталось мягких отогнуть.
И мною обнаженный плод
Себя бесстыдно мне покажет.
И будет поцелуев слаже
Его благоуханный мед…
«Над городом несется смерч…»
Над городом несется смерч,
А в глаз пылинка попадает…
Я испытал и жизнь и смерть,
И все-таки еще страдаю…