Ельцин против Горбачева, Горбачев против Ельцина - [13]

Близкие Бориса Николаевича были шокированы услышанным предупреждением. Поразило не только его содержание, но и сам факт, что глава семьи заговорил о своей работе. Такое случилось, повторяю, впервые. Обычно он все держал в себе, не распространялся в домашнем кругу. Уезжал на работу в семь утра, в одиннадцать – двенадцать возвращался… И то, что сейчас он нарушил «обет молчания», свидетельствовало: терпение его иссякло.

Как бы то ни было, каким бы ни оказался в конечном счете исход этого дела, ясно было, что снова требуется личная встреча с Горбачевым, личный разговор, чтобы объяснить генсеку все четко и ясно, услышать от него четкий и ясный ответ.

Но ответа не было. Валентин Юмашев (в разговоре со мной в ноябре 2012 года):

– Горбачев вообще не ответил на письмо. Борис Николаевич мне говорил, что его это абсолютно потрясло. Это был первый случай в истории КПСС, когда человек добровольно заявляет о своем желании уйти с поста кандидата в члены Политбюро. Обычно «с треском» выгоняли. Бывало, что и расстреливали. А тут человек сам пишет: «Ухожу в отставку…», и – полная тишина. Впрочем, нет, от Горбачева был какой-то звонок, но говорили совсем на другую тему. Под конец Борис Николаевич все же его спросил: «Михаил Сергеевич, вы письмо-то мое прочитали?» В ответ услышал: «Я вернусь, и мы с тобой поговорим».

Эта неопределенность продолжалась и после того, как Горбачев вернулся из отпуска в конце сентября. Он позвонил Ельцину, сказал: «Давай встретимся позже».

Кто кого опередит

Вокруг этого неопределенного «позже» все в дальнейшем и завертелось. Ельцин:

«Я еще подумал, что такое «позже», непонятно… Стал ждать. Неделя, две недели. Приглашения для разговора не последовало. Я решил, что свободен от своих обязательств, что он, видимо, передумал встретиться со мной и решил довести дело до Пленума ЦК и меня из кандидатов в члены Политбюро именно там вывести.

Потом по этому поводу было много разных толков. Горбачев говорил, что я нарушил нашу договоренность, мы условились встретиться совершенно определенно после Октябрьского пленума, а я специально решил раньше времени выступить…»

Еще одну версию, ссылаясь, надо полагать, на слова Горбачева, приводит Вадим Медведев. Будто бы Горбачев предложил Ельцину встретиться «после праздника», подразумевая под этим 7 ноября, а Ельцин понял – после тогдашнего Дня Конституции – 7 октября (хотя в таком контексте праздником его никто не считал), и, не дождавшись встречи, решил взять инициативу на себя.

В общем, вроде бы полная путаница, кто что понимал под словом «позже». И все же, думается, прав Ельцин: в своем письме Горбачеву от 12 сентября он четко говорит, что надеется – решение касательно его, Ельцина, судьбы Горбачев примет ДО ПЛЕНУМА. Пленум приближается, а Горбачев молчит: у Ельцина есть все основания полагать, что генсек действительно хочет вынести вопрос о Ельцине на высокий партийный форум и «распотрошить» его в пух и прах, обвинив во всех мыслимых и немыслимых грехах, устроить ему своего рода гражданскую казнь, именно «с треском» выгнать со всех постов.

Правда, Медведев пишет, что Ельцин, мог бы не мучиться предположениями и сомнениями насчет значения слова «позже», а просто поднять трубку и спросить у Горбачева, когда же все-таки у них состоится разговор. Не знаю… Возможно, Ельцин просто посчитал ниже своего достоинства становиться в позу просителя, напоминать: Михаил Сергеевич, вы, если помните, обещали меня принять, поговорить со мной… Зачем? Горбачев наверняка прекрасно помнит о своем обещании, а если тянет с разговором, стало быть, имеет на этот счет какие-то особые планы.

В общем, Ельцин, не дожидаясь, когда ему устроят «головомойку» на Пленуме, решает опередить события, взять инициативу на себя.

Начало финала

Все началось еще до пленума. За несколько дней до него, 15 октября, на Политбюро обсуждали доклад Горбачева, посвященный 70-летию Октября, с которым генсеку предстояло выступить на предстоящем пленуме ЦК. Выступал и Ельцин. Вадим Медведев так пишет об этом выступлении:

«Мне, конечно, трудно, не располагая стенограммой, текстуально воспроизвести это выступление. Но я хорошо помню, что никакой обостренной и тем более конфликтной ситуации в связи с ним на заседании не возникало. Сохранившиеся у меня пометки говорят о том, что основные замечания Ельцина не несли в себе негативного отношения к докладу, шли в общем русле, носили традиционный характер. Ельцин, как и некоторые другие ораторы, возражал против смещения акцентов с октябрьской революции на февральскую, говорил о необходимости иметь в докладе «целый блок» о роли Ленина, предлагал назвать его соратников. Он критиковал доклад за то, что выпал целый период гражданской войны, предложил уменьшить объем оценочных суждений относительно оппозиции в партии до получения выводов комиссии Политбюро».

Совершенно иначе излагает дело сам Ельцин. В своей книге «Исповедь на заданную тему» он пишет:

«Обсуждение (доклада Горбачева. – О.М.) шло по кругу, довольно коротко. Почти каждый считал, что надо сказать несколько слов. В основном оценки были положительные с некоторыми непринципиальными замечаниями. Но когда дошла очередь до меня, я достаточно напористо высказал ОКОЛО ДВАДЦАТИ (выделено мной. –