Эль-Дорадо - [20]
Но поспешим сказать, что нравы аукасов очень мало сходны с нравами гуакуров.
Эти последние представляют три совершенно различных народа: первый был известен под именем лигов, занимающих берега Парагвая; жители восточных берегов великой реки составляют второй народ; к третьей же группе принадлежат индейцы, живущие в бразильских владениях.
Мы займемся теперь только последними.
Бразильские гуакуры разделяются на семь различных групп, почти всегда враждующих между собою; они свободно разъезжают по обширным равнинам, покрытым великолепными пастбищами, между реками Ипани и Токари.
Это народ исключительно воинственный; целью его предприятий всегда бывают пленные, которых обращают в рабство.
Неоспоримое превосходство гуакуров принудило многих соседних племен подчиниться им; впрочем, первенство это было признано добровольно.
Племена, подчиняющиеся гуакурам, однако, довольно могущественны, их всего будет до шестнадцати. Из них хикиты, гуаты, ляды, шаготы самые страшные нации юга.
Общественное устройство гуакуров чрезвычайно оригинально и встречается весьма редко в такой степени развития между остальными племенами; они разделяются на вождей, воинов и рабов; это внутреннее устройство легко сохраняется, потому что потомки пленников ни под каким видом не могут брать себе в жены свободных женщин, и наоборот; подобный союз обесчестил бы того, кто его заключил; не было примера, чтобы невольник сделался свободным человеком; к тому же религия их исключает невольников из рая.
Из вышеприведенного видно, что если каста вождей сохраняется во всей своей первоначальной чистоте, то взамен этого в редких нациях низший класс предается стольким разнородным страстям и в редких случаях рабы угнетены в такой степени.
В продолжение рассказа мы подробнее ознакомим читателя с этим народом, занимающим такое странное положение между варварством и цивилизацией, как бы держась в равновесии между тем и другим. Обратимся к нашему рассказу и вернемся к тому моменту, где прервали его в предшествующей главе.
Обменявшись с маркизом несколькими словами, которые мы передали, дон Диего поехал один и без оружия к индейцу, гордо остановившемуся посреди дороги; он стоял неподвижно и смотрел пристально на приближающегося капитао.
Оба воина, несмотря на то, что происходили от одной и той же первобытной расы первых обитателей этой земли, представляли два совершенно различных типа и резко отличались друг от друга.
Гуакур, раскрашенный по-военному и гордо драпировавшийся в свое пончо, смело сидел на своем коне, таком же диком, как он сам; улыбка гордого презрения выражалась на его губах. Он представлял собой тип могущественной расы, уверенной в свое право и в свою силу; с первого дня открытия эта раса поклялась беспощадно истреблять белых, отступала перед ними шаг за шагом, однако никогда не обращалась в бегство; она решилась погибнуть, но не переносить ненавистного ига и постыдного рабства.
Капитао, напротив, был менее сильного сложения, узкая одежда, казалось, стесняла его; черты его лица носили неизгладимые признаки подчиненного состояния, которое он добровольно принял; затрудняясь своим положением, заменяя гордость наглостью и только искоса взглядывая на своего противника, он представлял уже перерожденный тип нации, к которой он перестал принадлежать и привычки которой он оставил, чтобы принять, не понимая их, обычаи своих победителей; перед натурою врага, сильною и свободною, он инстинктивно понял свое унижение и бессознательно поддался ее влиянию.
— Когда оба индейца были только в нескольких шагах друг от друга, капитао остановился.
— Кто ты, собака? — сказал ему грубо гуакур, бросая на него презрительный взгляд, — ты носишь одежду рабов, тогда как принадлежишь, кажется, к племени детей моего отца.
— Я, как и ты, сын этой земли, — отвечал угрюмо капитао, — только я счастливее тебя, мои глаза открылись, и я присоединился к семейству белых, которых уважаю и люблю.
— Не хвались, — отвечал воин, — твоему вероломному языку не удастся выхвалить передо мной сладость рабства. Гуакуры мужчины, а не трусливые собаки, которые лижут руки своих палачей.
— Разве ты для того сюда приехал, чтобы оскорблять меня? — сказал капитао с едва сдерживаемым гневом. — Рука моя длинна, а терпение коротко; берегись, чтобы я не отвечал на твою брань ударами.
Воин презрительно посмотрел на метиса.
— Кто осмелился бы льстить себя надеждой испугать Тару-Ниома? — сказал он.
— Я тебя знаю; мне также известна твоя слава среди твоего народа за мужество в битвах и разум в советах; прекрати напрасное хвастовство и предоставь слабым женщинам точить свой язычок на человеке, который, как и ты, не из робкого десятка.
— По временам и сумасброд дает хороший совет; ты говоришь правду; перейдем же к цели нашего разговора.
— Жду твоего объяснения. Не я становлюсь поперек твоей дороги.
— Отчего ты не передал своим бледнолицым господам, что я поручил тебе сказать им?
— Я настолько же не раб белых, как и ты; поручение твое я передал им от слова до слова.
— И, несмотря на это, они продолжают идти вперед?
— Как видишь.
— Эти люди с ума сошли; разве они не знают, что ты ведешь их на верную смерть?
