Эль-Дорадо - [11]

— Продолжайте, сеньорита, — отвечал маркиз, улыбаясь, — я знаю вашу откровенность уже с давних пор; мне остается только посмотреть, далеко ли простирается ваше остроумие.

— Вы сейчас об этом узнаете, сеньор! — вскричала она насмешливо, — может быть, вы своими заботами и вниманием достигли бы того, чего желали, и я стала бы если не любить, то интересоваться вами, но, к несчастью или к моему же счастью, я ясно поняла если не ваше сердце, то по крайней мере вашу мысль. Побуждаемый ненасытной скупостью, которой, без сомнения, вы еще и теперь исполнены, вы позволили себе говорить много любезностей и наконец обнаружили притворную любовь.

— О, сеньорита! — воскликнул маркиз, качая отрицательно головой.

— Да, — продолжала она с горькой усмешкой, — я знаю, что вы отличный актер и что недоставало только, чтобы я еще и теперь верила вашему чувству, которое вы так выставляли напоказ; к несчастью, улики налицо, отнекиваться нельзя, и я выставлю всю наглость вашей лжи.

Молодая девушка остановилась на несколько секунд, чтобы предоставить маркизу возможность отвечать, но он молчал, закусив с сердцем губу и поникнув головой.

Донна Лаура улыбнулась.

— Грубый способ, которым вы изменнически похитили нас, вопреки всем человеческим и божеским законам, когда заметили, что я вас поняла и презираю, для меня служит отличным доказательством ваших отвратительных козней, жертвой которых сделалась я; если вы меня действительно любили, то ничего не было легче, как попросить моей руки у отца; отчего же вы не сделали этого?

— Вы сами, сеньорита, не ответили ли отказом на предложение, которое я имел честь сделать вам? — отвечал маркиз со скрытым сарказмом.

— Правда, но я еще только дитя, — отвечала она с оживлением, — дитя, как вы сами сказали, которое не знает самого себя, кого любит и ненавидит. Это предложение никаким образом, преимущественно по правилам приличия, не могло быть адресовано ко мне; вы должны были обратиться с этим к моему отцу и только в крайнем случае к брату; но нет, у вас была другая цель: женитьба эта была предлогом, чтобы завладеть огромными богатствами, которых вы так жаждали. Решитесь ли вы опровергнуть меня.

— Кто знает? — пробормотал он насмешливо.

— Вы предпочли завладеть нами в засаде, лишить меня семейства, которое теперь в отчаянии, и заставили следовать за вами меня, бедного, невинного ребенка, среди бандитов, которыми вы командуете.

— С того времени, как, по вашему выражению, сеньорита, я вас похитил из вашего семейства, не поступал ли я с вами, как должен обращаться дворянин по званию и происхождению? Не был ли я для вас самым преданным и внимательным слугою? Не окружил ли я вас, насколько позволяют затруднительные обстоятельства, в которых я нахожусь теперь, глубоким почтением и беспрерывным попечением?

— Это правда, — отвечала она, нервно засмеявшись, — из этого я могу понять причину почтения и попечений.

— Любовь самая искренняя и самая…

— Довольно лжи, сеньор, — вскричала она с силой, — ваше первое слово, сказанное вами, когда вы входили в эту палатку, изменило вам, против вашей воли.

— Сеньора!

— Вы думаете, что приехали в страну брильянтов, открытую моим предком, и вы хотите наконец принудить меня убеждением или даже силою открыть тайну, потому что алчность ослепляет вас! Посмейте отрицать это!

ГЛАВА IV. Благородный бандит

После этого обвинения, так энергически высказанного молодой девушкой, в палатке на несколько минут воцарилась мертвая тишина.

Снаружи ветер качал деревья и с воем, похожим на человеческие стоны, ударял ветви их одну о другую.

Листья, подхваченные вихрем, падали, скомканные, в кустарники; время от времени раздавался зловещий крик совы, засевшей в расщелинах скал, и повторялся вдали тысячами отголосков; громкие, необъяснимые звуки носились по ветру, то прекращаясь, чтобы снова усилиться и увеличивать еще более таинственный ужас темной и безлунной ночи, густой мрак которой придавал всему зловещие, фантастические формы.

Маркиз поднялся со сложенными назади руками и с поникнувшей головой; он ходил по палатке большими шагами под влиянием внутреннего волнения, которое он тщетно старался разогнать.

Донна Лаура, полулежа на кушетке, с откинутой назад головой, следила за ним пристальным, насмешливым взглядом, ожидая с тайным беспокойством вспышку гнева, который она не побоялась вызвать, но страшась, без сомнения, последствий своих справедливых слов, которые она произнесла сгоряча; слишком гордая, однако, чтобы отказаться от них, она не хотела, чтобы лицо выказало ее страх противнику, во власти которого она находилась и которого презирала. Наконец, после нескольких минут, которые показались молодой девушке целым веком, маркиз остановился перед ней и поднял голову.

Он был бледен, но черты его лица приняли опять беззаботное и насмешливое выражение; только легкое подергивание бровей, которое у него означало сильный, с трудом сдерживаемый гнев, показывало, каких усилий стоило ему удержаться и владеть собою. Он продолжал тихим, мелодичным голосом и без всякого волнения прерванный внезапно разговор.

— Я дал вам говорить, сеньорита, не прерывая вас, — сказал он, — я выказал при этом — в этом по крайней мере отдайте мне справедливость — не только терпение, но и приличие; в самом деле, — прибавил он с насмешливой улыбкой, пробежавшей по его лицу, которая поразила сердце молодой девушки томительным предчувствием, — стоит ли разбирать оконченное дело? Что бы вы ни говорили, слова ваши не переменят настоящего положения вашего, вы в моей власти; никакая человеческая сила не изменит моих намерений на счет вас; вы сами добровольно повернули так горячо разговор, который я желал провести при более дружественных, может быть, условиях; пусть будет по-вашему; я охотно принимаю борьбу, которую вы мне предлагаете. Объяснимся раз навсегда, чтобы лучше понимать друг друга и не возвращаться к предмету, который во многих отношениях должен быть так тяжел для обоих.