Экзистенциальная психология - [30]

Я бы хотел, однако, предложить Фейфелу более внимательно изучить религиозную составляющую. Он предположительно решил, что религиозные люди в целом более испуганы смертью. Но он также отмечает, что существует множество видов религиозности. Если более внимательно вглядеться в этот факт, мне кажется, можно обнаружить две противоположные тенденции. Люди, религиозные ценности которых являются "внутренними", то есть всеобъемлющими и тесно вплетенными в их жизнь (укоренившимися-в-них), будут меньше бояться смерти. В противоположность им, люди с "внешними" религиозными ценностями (носящими защитный, избегающий, этноцентрический характер) будут более испуганными. Мое предположение исходит из нашего открытия того, что этнические предрассудки положительно связаны с внешним типом религии, тогда как внутренний тип религии ведет к толерантности и универсальности взглядов.

Третья работа совсем иного рода. Как Маслоу, так и Фейфел находят, что европейский экзистенциализм слишком поглощен темами страха, боли, отчаяния и "тошноты", единственное средство борьбы с которыми – плотно сжатые губы. Битнические аспекты экзистенциализма в европейском, а не американском вкусе.

Тенденции в американском экзистенциализме будут носить (и уже носят) более оптимистичный характер. Сартр говорит что "выхода нет". Вспоминается стоик Эпиктет, который много лет назад написал: "У тебя течет из носа? Тогда, чудак, радуйся тому, что у тебя есть рукав, чтобы вытереться". Может ли кто-нибудь представить себе Карла Роджерса, дающего такой совет?

Американские пациенты страдают так же глубоко, как говорит Маслоу, они так же утомлены пустотой собственной жизни, как и европейские пациенты. Все же акцент на смирении, принятии, даже "смелости быть" кажется более европейским, чем американским. Виктор Франкл, чья последняя книга "От лагеря смерти к экзистенциализму" потрясла меня как самая мудрая книга на данную тему, обещает лишь слабую надежду в обмен на принятие ответственности и постижение смысла страдания. Американские движения квазиэкзистенциального порядка (клиент-центрированная психотерапия, психотерапия роста и самоактуализации и эгопсихотерапия) более оптимистичны в своих ориентациях.

Наконец, я считаю, что основная теоретическая проблема вытекает из размышлений Мэя. Он, кажется, предполагает, что феноменология (выражающаяся в том, что клиент начинает рассматривать самого себя как уникальное бытие-в-мире) является первой стадией психотерапии, и, возможно, только первой стадией. (Мне вспоминается простое утверждение Роберта Мак-Леода, сделанное им несколько лет назад, что феноменология является хорошей точкой отсчета, но плохим завершением для социальной психологии.)

Теперь Мэй допускает, что экзистенциалисты должны идти дальше. Они должны сказать, что, если мы знаем, полностью и исчерпывающе, ответ на вопрос что, ответ на вопрос почему должен также быть включен в рассмотрение. Но случай миссис Хатчинс, представленный доктором Мэем, не следует этой теоретической ориентации. Действительно, он тщательно описал ее образ себя в угрожающем мире. Но его терапия в своей основе базируется на психоаналитических техниках. Ее проблема представлена в знакомой фрейдистской манере, включая теорию формирования реакции вытеснения, сублимации и проекции. Бессознательное миссис Хатчинс наполнено фрейдовским, а не экзистенциальным содержанием.

Теоретический вопрос заключается в следующем: действительно ли искаженный взгляд пациента на мир всегда составляет его основную проблему? Разве все основные движущие мотивы жизни коренятся исключительно в ошибочной точке зрения? (Я знаю одного командира подводной лодки, недавно вышедшего в отставку, который обладает стремлением к доминированию и нетерпеливым, раздражительным характером. Он считает, что другие должны незамедлительно ему повиноваться, и поэтому соответственно его восприятие других неадекватно. Сомневаюсь, что проблема лежит в его детстве. В силу внешних обстоятельств у него развилось нарушенное восприятие социальных отношений – и именно в этом его проблема.)

Короче говоря, экзистенциалисты могут не сомневаться в утверждении, что иногда то, что мы называем "симптомами", является фактически основной проблемой. Все больше и больше мы подходим к тому, чтобы приписывать мотивационную силу когнитивным состояниям. Возможно, то, что феноменологический взгляд на пациента предлагает нам в качестве первой стадии, представляет всю проблему; она является основной, так же как и исходной для психотерапии.

Спешу добавить, что я не утверждаю, что это состояние всегда сохраняется. Подавляемое может быть высвобождено; бессознательная враждебность может быть осознана. Терапия может применять традиционные глубинные техники.

Все вопросы, затронутые мной, поднимались на симпозиуме, и, на мой взгляд, являются фундаментальными для теории мотивации. Может ли (по крайней мере иногда) приобретенное мировоззрение не составлять центральный мотив жизни и, в случае его нарушения – основную терапевтическую проблему? Может ли жизненная философия человека здесь и сейчас не быть функционально самостоятельным мотивом? Всегда ли нам нужно копать глубже, чем предоставленная здесь феноменология?