Экзегеза - [95]

Если мы согласимся, что зло — это просто ранняя развивающаяся версия бога, над которой он работает — это совпадает с моими собственными откровениями. Мне показали, как все происходит, но я не понял, что я видел; зрителем оказался Мортимер Снерд. У меня возникло чувство, что мне показали двух игроков в шахматы, а доской служил наш мир, и побеждающая сторона была добром, а проигрывающая — не была добром; она просто была очень мощной, но ей мешала собственная слепота. Сторона добра олицетворяла собой абсолютную мудрость, и посему могла видеть будущее во всех его деталях, и могла предвосхищать ходы силы зла, то, чего не мог делать ее слепой темный соперник. Это видение обнадеживает. В этом видении добро победило, оно уложило темного антагониста на обе лопатки. Чего еще я мог просить от Великого Видения Абсолютно Полной Реальности? Чего еще мне нужно было знать? Счет был таков: Зло — ноль; Добро — бесконечность. Позвольте мне на этом закончить, я удовлетворен; подведен конечный итог.

Филип К. Дик Автопортрет

Чикаго: я родился там, 16 декабря 1928 года. Это холодный город, самое то для гангстеров; а еще это реальный город, и мне это нравилось. К счастью, мои родители скоро переехали в Калифорнию, и я понял, что погода может быть хорошей и доброй, а не только ветреной. Так, в отличие от остальных калифорнийцев, я не был рожден в Калифорнии, а привезен сюда (в это время мне было примерно год).

Указывало ли в те дни что-нибудь на то, что когда-нибудь я стану писателем? Моя мать (она все еще жива) занималась писательством в надежде сделать карьеру на этом поприще. У нее не получилось. Но она научила меня уважать печатное слово… тогда как мой отец считал, что в мире нет ничего важнее футбола. Их брак не продлился долго, когда мне было пять лет они расстались, мой отец уехал в Рено, Невада, а моя мать и я — мои дедушка, бабушка и тетя — остались в Беркли в огромном синем старом доме.

Ковбойские песни тогда были моей любовью. Кстати, музыка всегда играла в моей жизни главную роль. Но в те дни — а тогда мне было шесть — я носил ковбойский костюм и слушал ковбойские песни по радио. Это, и еще комиксы составляли тогда весь мой мир.

Странно, что ребенок растущий во время Великой депрессии мог совершенно ничего не знать о ней. Я никогда не слышал это слово. Конечно, я знал, что у моей матери все время не было денег, но я никогда не переносил это знание на окружающий мир. Мне казалось, что эта бесцветность общества вокруг меня — городских улиц и домов — является результатом того, что все автомобили черные. Движение транспорта выглядело как огромная бесконечная похоронная процессия.

Но были у нас и развлечения. Зимой 1934 года моя мать взяла меня в Вашингтон. И я, наконец, увидел, что такое действительно плохая погода… но мне она понравилась. У нас были коньки зимой и ролики летом. В Вашингтоне лето — это такой ужас, что его нельзя выразить словами. Я думаю, этот ужас извратил мой разум — извратил его вместе с тем фактом, что нам было не где жить. Мы жили у друзей. Почти два года. Мне было не очень хорошо (а какой семилетка скажет, что ему было хорошо?) и поэтому меня отправили в специальную школу для «трудных» детей. Я был «трудным» в том смысле, что я боялся есть. Обычная школа не могла со мной справиться — я худел с каждым днем, и никогда не ел ни горошины, когда все остальные ели. Тем не менее, мой литературный талант начал проявлять себя в виде поэзии. Я написал свое первое стихотворение:

Маленькую птичку видел я

На дереве сидящую.

Маленькую птичку видел я

На меня глядящую.

Потом я посмотрел на кошку,

Подождал немножко.

Птички не было уже.

Птичку съела кошка.[211]

Это стихотворение было радостно принято в Родительский день, и мое будущее было предрешено (хотя, конечно, тогда об этом никто не знал). Потом был длительный период, когда я ничего особенного не делал, просто ходил в школу — которую я ненавидел — и занимался своей коллекцией марок (которая все еще у меня), плюс еще делал то, что делают обычно мальчишки — играл в шарики, кэпсы, читал свежие комиксы. Десять центов в неделю, что выдавались мне на карманные расходы, шли сначала на сладости, а потом на комиксы. Комиксы у меня изымали взрослые, в надежде, что этот литературный продукт очень скоро исчезнет. Они не исчезли. И еще были тут эти газетенки, что выходили по воскресеньям и рассказывали о мумиях, оживающих в пещерах, затерянной Атлантиде и Саргассовом море. Эта газетенка называлась «Америкэн уикли». В наши дни эти байки считаются «псевдонаукой», но тогда, в тридцатые, мы верили в них. Я мечтал открыть это Саргассово море и все корабли, что потерялись там: их остовы, возвышающиеся реи и сундуки с пиратским золотом. Сегодня я понимаю, что был обречен на неудачу, поскольку само Саргассово море не существует, или не захватило достаточно испанских пиратских кораблей с золотом. Вот и конец детской мечте.

Где-то в 1939 моя мать взяла меня обратно в Беркли и у нас в доме появились кошки. Мы жили в том районе Беркли, где, в те времена, почти никто не жил. Вокруг копошились мыши вместе с кошками. Мне стало казаться, что кошки составляют необходимую часть любого дома — сегодня еще более уверен в этом (у нас сейчас две, но кот, Уиллис, стоит по крайней мере пятерых обычных котов (я к этому вопросу еще вернусь)).