Экватор. Черный цвет & Белый цвет - [16]

Не знаю, что тогда на меня нашло, но я встал между прапором и моджахедом. А, может, он и не был никаким душманом. Просто сумасшедший афганец, который ненавидит чужаков. Мне его стало жалко. Я сказал десантнику: «Сначала вали меня, потом его!» Для того это не было проблемой. Я заметил, как ствол автомата пошел вверх. У этих, из ДШБ, была отработана и отложилась в подсознании та самая манера стрельбы, которой научил меня Леша Ломако — нажимать курок еще до того, как ствол сровняется с целью. «Ты что, охуел?!» — услышал я голос нашего командира. Он мне, что ли, кричит? — «Опусти ствол! Этого тоже грузите в самолет.» У прапорщика плечо было в крови. Видно, афганец зацепил и его. Десантник опустил автомат. Его лицо изуродовала гримаса ненависти. Он рыкнул на меня, оскалив свои желтые крупные зубы, и потянулся раскрытой лапой к моему лицу. Я услышал запах крови и перегара. «В самолет его, Пащенко, или не слышишь?» — подал голос лейтенант. «А ты отдохни,» — бросил мне наш командир мимоходом, когда я садился в свое кресло. — «лучше придержи носилки с черножопым, чтоб не болтало по отсеку.»

Рядом с афганцем возник вакуум. Воображаемая санитарная зона. Ну, и вокруг меня тоже. Чумазые солдатские лица смотрели на меня, как на вошь. Я не был им врагом, просто они не понимали мотивов моего поступка, а значит, я для них был чужим. «Душман» на фарси означает «враг». Душманами наши называли всех бородатых немытых людей в пакулях и длинных одинаковых камизах. То есть, чужих. Незнакомый, диковато одетый человек с непонятно какими мыслями в душе автоматически становился душманом. Врагом. Чужим. Так было легче выжить на войне. Я понимал это и я понимал, о чем сейчас думают дембеля в нашем самолете, глядя на меня и этого афганца. А он еще и заговорил по-английски. Причем, хорошо так, почти без восточного раскатистого акцента. Двигатели ревели. Афганец жестом поманил меня поближе к себе. Лейтенант напрягся.

«Ты меня спас, но я уже мертвый,» — сказал раненый громко.

Я кивнул головой. Краем глаза заметил, что губы лейтенанта скривились в коротком ругательстве.

«Зачем ты сделал это?» — сказал душман.

Я выпрямился и пожал плечами. Он снова поманил меня к себе.

«Я Дуррани.»

«Кто?» — переспросил я.

«Я Дуррани, потомок шаха.»

Он явно бредил.

«Я Дуррани!» — вытолкнул из себя вместе с кровью эти слова афганец. «Это мы сделали эту страну.»

«We made this country,» — есть некая двусмысленность в этом устойчивом фразеологизме. Мы сделали, мы совершили, мы построили. И вместе с тем — мы добились, мы победили, мы побили. Я уже тогда все чаще и чаще приходил к мысли, что никто не способен эту страну победить. Nobody's able to make this country. Но и сделать ее тоже невозможно. Так и уготовано ей всемирной судьбой быть вечной территорией вне времени, улыбающейся нам в лицо выщербленной улыбкой желтых гор.

Я думал, стоит ли мне вообще вступать с раненым в диалог, и только кивал головой. Афганец схватил меня за руку. Потом сорвал с головы полосатый тюрбан и сунул мне его на колени. Я брезгливо раздвинул ноги, и ворох тряпок упал на бугристую поверхность пола. Афганец затих, лейтенант сплюнул и повернул голову к своим дембелям. Они принялись резво шарить по карманам в поисках сигареты. Мы не разрешали курить в самолете, но сейчас был не тот случай. Я взглянул на упавший тюрбан. Из тряпок выкатился какой-то предмет. Я посмотрел на десантников. Кажется, они ничего не заметили. Я поднял эту вещь. Перстень. Тяжелый. Рассматривать его я не стал. Просто сунул в карман летной куртки. Когда самолет сел в Баграме, человек, говоривший со мной, был мертв. А раненый солдат еще не умер, но ведь он уже был убит. В Баграме на земле не было суеты.

Может быть, этот человек и в самом деле был потомком шаха Дуррана, могила которого до сих пор сохранилась в районе старого политехнического института в Кабуле. Здесь, в Афганистане, и не такое бывает. Это можно доказать или опровергнуть. Нужно только провести экспертизу перстня. Но что это даст, спрашивал я себя, пускай даже этому украшению двести лет. Афганец мог оказаться обычным вором, укравшим его в любом местном музее. Бывшим охранником состоятельного человека, сбежавшим вместе с таким ценным трофеем. Стукнул хозяина кистенем по голове, как это сделал в дукане, вот и вся история. Кем бы он ни был, нас он ненавидел гораздо больше, чем любил свою кандагарскую жизнь.

*****

Я не доставал этот перстень из кармана куртки до самого Ташкента. Я знал, что в нашей родной военно-транспортной авиации даже обшивка самолета имеет глаза и уши. Я заставил себя забыть о перстне, и уже дома узнал — это настоящий бриллиант. А если афганец говорил правду, если он был потомком шаха, то камень, вполне возможно, является не чем иным, как осколком самого знаменитого алмаза в мире. «Кох-и-Нур»! Камень, победивший время, империи и жажду власти десятков правителей.

Ему по легенде было не меньше пятидесяти веков. За эти пять тысяч лет с ним произошло пять тысяч историй, конечно, кровавых, но большей частью, полулегендарных. Одна же была наверняка невыдуманная.