Экспресс-курс по русской литературе. Все самое важное - [15]

Популярны были и переводные фацеции – новеллы с бытовой тематикой; многие из них восходят к европейской ренессансной новелле, в частности к «Декамерону» Боккаччо.

С новым интересом стали читать и переписывать полусказочную «Повесть о Басарге», написанную, вероятно, значительно раньше (самые поздние сохранившиеся списки – именно XVII века, но содержание, сюжет и смысл говорят о том, что повесть гораздо старше). В этой повести буря прибивает корабль с купцом Дмитрием Басаргой и его маленьким сыном к чужому берегу, где правит жестокий царь; царь задает Басарге загадки, обещая казнить, если он их не отгадает; загадки отгадывает маленький сын купца Борзомысл, который казнит жестокого царя и сам становится царем. К XVII и даже XVIII веку читателю уже стали не особенно интересны геополитические сюжеты прошлых веков – обоснование права Борзомысла на престол, восходящее к Византии и Риму, например[18], – зато на первый план в позднейших списках повести выходят ее сказочные элементы.

Оригинальные русские повести XVII века отличаются в основном авантюрным сюжетом. Некоторые из них – скорее, бытовые, как, например, «Повесть о Фроле Скобееве», где прохиндей Фрол Скобеев обманом женится на дочери советника Нардина-Нащокина. Другие – скорее, сказочные – такова, к примеру, «Повесть о Савве Грудцыне». В ней юноша Савва в чужом городе согрешает с женой хозяина дома, где остановился. К грешному юноше привязывается бес, который вынуждает его подписать отречение от Бога. Бес всюду сопровождает Савву, поступает с ним в войско, где становится оруженосцем, и Савва с его помощью совершает великие подвиги. Затем Савва тяжело заболевает, раскаивается, к нему является Богородица, которая требует, чтобы он пришел в церковь. В церкви с неба падает его отречение, с которого стерты все слова, – и Савва, выздоровев, уходит в монахи.

Похожий мотив мы встречаем и в «Повести о Горе-злосчастии» – поэтической истории безымянного молодца, который нарушил родительские заветы «не пить двух чар за едину», не похваляться, не заглядываться на «добрых красных жен», – и в результате к нему привязался не бес даже, как к Савве Грудцыну, а вполне фольклорное Горе-злосчастие. Это не дьявол как таковой, а злая судьба, злая доля, невезение – вечно сопровождающий человека спутник, циничный товарищ, заставляющий его совершать глупые поступки, терять все, что у него есть. Вроде бы молодец стремится к свободе, хочет быть самостоятельным, старается оторваться от привычного уклада жизни отцов – но оборачивается это разорением, утратой состояния, доброго имени и едва ли не самого себя. Автор «Горя-злосчастия» печально иронизирует по поводу бедности и богатства, мудрости и глупости, над молодцем и над жизнью вообще.

Вот, к примеру, молодец, отчаявшись отвязаться от Горя, поклонился ему, как Горе требовало, и пошел дальше:

Пошел, поскочил доброй молодец

по кругу, по красну по бережку,

по желтому песочику;

идет весел, некручиноват,

утешил он Горе-злосчастие

и сам идучи думу думает:

«когда у меня нет ничево,

и тужить мне не о чем!»

Остается только смеяться

Вот эта горькая ирония человека, все потерявшего, очень свойственна литературе XVII века. Академик А. М. Панченко, исследовавший смеховую культуру Древней Руси, замечал, что смех в литературе этого столетия «выpaжaл oппoзицию oфициaльнoй литepaтype c ee блaгoчecтивoй cepьeзнocтью или блaгocтнoй yлыбкoй. Bтopжeниe cмexa в пиcьмeннocть cвидeтeльcтвoвaлo o кopeннoй пepecтpoйкe pyccкoй кyльтypы, o пoявлeнии литepaтypнoгo «миpa нaвывopoт», cмexoвoгo aнтимиpa». Законы этого мира академик Панченко описывает так: «У них свое «богослужение», которое отправляется не в церкви, а в кабаке, стихиры и каноны они слагают не святым угодникам, а пропойцам, звонят не в колокола, а в «малые чарки» и в «полведришки пивишка» («Служба кабаку»). У них свое представление о праве, суде и справедливости (герой «Повести о Ерше Ершовиче, сыне Щетинникове» побеждает не потому, что прав, а потому, что смел, удал, ловок, беззастенчив). У них свой монастырский устав, где пост и молитва заменены обжорством и пьянством («Калязинская челобитная»). Кабак они превращают в церковь, а церковь – в кабак. (…) В этом мире даже календарь – особый, небывалый, смеховой: служба кабаку поется «месяца китовраса в нелепый день». Что касается идеалов смехового мира, то они ничуть не похожи на христианские. Здесь никто не думает о Царстве небесном. Здесь мечтают о стране, где всего вдоволь и все доступно. Такой сказочный рай обжор и пьяниц описан в «Сказании о роскошном житии и веселии»: «Да там же есть озеро не добре велико, исполненно вина двойнова. И кто хочет, – испивай, не бойся, хотя вдруг по две чашки. Да тут же близко пруд меду. И тут всяк, пришед, хотя ковшем или ставцом, припадкою или горьстью, бог в помощь, напивайся. Да близко ж тово целое болото пива. И ту всяк, пришед, пей да и на голову лей, коня своего мой да и сам купайся, и нихто не оговорит, ни слова молвит».

Эта волшебная страна отчасти сродни тем сказочным странам русских сказок, где текут молочные реки с кисельными берегами, отчасти – немецкой стране дураков Шлараффии и другим ее сказочным аналогам (эту волшебную страну, кстати, напоминает гончаровская Обломовка). Живут в этих краях, разумеется, дураки: для смеха нет исключений.