Эксперт, 2014 № 01-02 - [58]

Вижу якомнатчудноеубранство:

фотопортреты, букеты,флаконы.

Все, чтомыделали,былонапрасно —

нам неоплатятнидни,нипрогоны.

Глядя отсюда,нежальпозолоты

зимнему дню,чтосмеркаетсярано.

Выжили толькоодниразговоры,

словно запазухойуЭккермана.

Как тыпохожалицом-циферблатом,

прыткая музаисторииКлио,

на этудевочкусвычурнымбантом,

жившую стольисступленноикриво…

Многое тут характерно: и лирическое «я», чье элегическое переживание сделало возможным этот сюжет, и историческое ощущение напрасности общего дела, и спасение в частных разговорах и личных воспоминаниях, из которых на деле и кроится история. Частный человек — это не «больше, чем поэт» шестидесятых, он, по выражению Бродского, — «меньше единицы», социальной единицы.

...Олег Чухонцев...

У этого поколения есть и «младшие», чей вход в литературу был неравномерным. Первыми прозвучали в последнее советское десятилетие Александр Еременко, Олеся Николаева, Тимур Кибиров, Алексей Цветков, позже — Сергей Гандлевский, Светлана Кекова, Бахыт Кенжеев. Все они уже состоялись, все так или иначе признаны, у каждого есть индивидуальный почерк, собственная сюжетика. С определенной степенью условности можно сказать, что для младших семидесятников мир, из которого они вышли, оказался сужен до кухни: частность взгляда теперь выводила к почти полному смешению высокого и низкого, к жесткой самоиронии, к поиску типического в самом жизненном материале, с которым слишком высокий слог предыдущих эпох совладать не мог. Знаменитый пример из Гандлевского:

Устроиться наавтобазу

И петьпрочерныйпистолет.

К старухематериниразу

Не заглянутьзадесятьлет

Проездом изГазлейнаюге

С канистрыкислоговина

Одной подругеизКалуги

Заделать сдурупацана.

Именно семидесятники разглядели сюжетику пугающей, но органичной и даже восхищающей бытовухи. Они все так или иначе пели ее — и искали из нее выход.

Особенность семидесятников в том, что они, в отличие от тех, кто был до, и тех, кто придет после, на деле с трудом складываются в поколение. Да, некоторые — как поэтическая группа «Московское время» — дружили. Но даже эти друзья — очень разные. И наконец, ключевое для понимания нынешнего момента: признанными героями семидесятники, по большому счету, стали только в 2000-е. До этого они были одними из многих. Как частные люди с достоинством, они держались скромно в шумихе первого постсоветского десятилетия. Этому поколению довелось пережить двадцать лет культурного половодья, которое, нужно заметить, поглотило немало талантов.

Шум авангарда

С середины 1980-х по середину нулевых русская поэзия проходила испытание авангардом и выжигающей все живое модой на актуальность. В советское время авангарду не было дано проявить себя в полной мере — и наша культура по-своему за это поплатилась. В роли мученика советского тоталитаризма авангард протянул гораздо дольше, чем на деле был способен. Запрещенный в советское время он ассоциировался со свежим воздухом. Никита Хрущев в декабре 1962 года говорил неприличное о современных художниках в Манеже — и долгое время никому и в голову не могло прийти, что можно встать на его сторону в оценке художественных достоинств актуального искусства. Как ни странно, авангард воспринимался как глоток воздуха не только в силу гонимости, но и потому, что намеренно работал с формой во времена, когда обвинение в формализме в сфере культуры было ключевым. Работа с формой ассоциировалась со специфическими, чисто литературными задачами и традициями. Это именно то, с чем на самом деле изначально пытался порвать авангард, — и в этом парадокс его восприятия в советской России: он воспринимался как представитель того, с чем по своей природе боролся.

К началу 2000-х усомниться в культурной ценности авангарда мог либо полный ретроград, либо отчаянно смелый человек, рискующий пережить почти полный разрыв с литературными кругами. Это говорит прежде всего о масштабе моды на авангард, подкрепленной развитым рынком актуального искусства.

...и Александр Кушнер — главные российские поэты современности, старшие семидесятники

Авангард — большой культурный сюжет всего XX века, и в русской поэзии он возник, конечно, не в 1980-е. В основе авангарда — эксперимент с языком, в результате которого «главным героем» искусства становится тот или иной литературный прием. У футуристов это было сначала «самовитое слово», а потом и «заумь», у имажинистов — доведенная до предела емкости «метафора», у обэриутов — разрыв грамматических и смысловых связей, иллюстрирующий абсурд существования. «…Обэриуты — наши дальние родственники в историческом существовании», — признается поэт и критик Михаил Айзенберг, один из теоретиков экспериментально-концептуальной поэзии. По его словам, центральным у обэриутов стал «вопрос о подлинности», который сопровождался ощущением, что поэты современности не могут считать себя законными наследниками всех имеющихся в наличии художественных средств. «Необходимость высказывания существовала безусловно, ее не могло отменить даже странное ощущение, что говорить, в общем, нечем, что все пространство поэтической речи автоматизировано, а прямой — национализировано. Старыми словами ничего нельзя сказать» — это уже о культурной ситуации 1950–1960-х годов. Отсюда выход один, очень знакомый по логике начала века: отвлечься от запятнавших себя носителей языка и дать высказаться самому языку. Все начало XX века поэты и стиховеды искали особый «поэтический язык», который, как временами казалось, может почти не иметь связей с реальностью. Любое слово, которым пользуется такой язык, — слово в кавычках, чужое слово. Его появление в поэзии отодвинуло на задний план лирическое «я» и фигуру автора вообще. Это сформированная еще в 1920-е годы сердцевина позднесоветского концептуализма, выраженного с конца 1950-х «лианозовской школой» (Игорь Холин, Всеволод Некрасов, Ян Сатуновский и др.), а затем, с конца 1970-х — «московским концептуализмом» (Дмитрий Александрович Пригов, Лев Рубинштейн).