Экспансия – I - [86]

Гелен знал, что Шелленбергу было значительно труднее уничтожить компрометирующие его документы, — попробуй решись на такое, когда сидишь в одном здании с Кальтенбруннером и Мюллером; Гелена поэтому мучительно интересовало, как ведет себя Шелленберг в заключении; ведь он знал о нем все, он знал ту правду, которая не имела права попасть в руки англо-американцев; это бы дало право Даллесу относиться к нему, Гелену, не как к соратнику по борьбе с Гитлером, не как к тому рыцарю, который возглавляет тайный форпост борьбы против большевистского проникновения на Запад, но как к своему агенту, сломанному на уликах, который, следовательно, обязан работать по приказу, а не так, как он работает сейчас, набирая день ото дня все больший вес в глазах коллег из Вашингтона.

Он страшился показаний Шелленберга потому еще, что в Лондоне к власти пришло рабочее правительство Эттли; да, конечно, лейбористам приходится следовать в фарватере американского курса, им просто-напросто некуда деться, но ведь какая-то часть показаний Шелленберга может просочиться в прессу, начнется скандал, который есть крах предприятия.

Гелен понимал, сколько ума, такта и напора проявил Даллес, чтобы спасти его от Нюрнбергского процесса; пока его имя даже и не упоминалось там ни разу, тогда как даже генерал Хойзингер был вызван на допросы; лишь вмешательство того же Даллеса, представившего хорошо сработанные документы о том, что Хойзингер примыкал к оппозиции, вывели коллегу Гитлера и Кейтеля из-под ареста и отдачи под трибунал.

Поэтому-то он, Гелен, и должен был загодя знать, что происходило в Лондоне.

Он узнал, что он теперь обладает материалом, тайный смысл которого американцы не смогут оценить; даже помощник Даллеса, немец Гуго Геверниц, не в состоянии понять Шелленберга, потому что воспитывался в той стране, где можно говорить, что думаешь (в том случае, конечно, если это не помешает делу), а не там, где надо было повторять то, что вещал ефрейтор, пусть даже ты сам прекрасно понимал, что он несет околесицу. Он, Гелен, понимает несчастного Шелленберга; ему ясны те места, где он утаивает главное, строит комбинацию на будущее, откровенно хитрит, вопиет о помощи, выстраивает линию защиты, понятную этим паршивым демократам; Гелен читал протоколы допросов Шелленберга так, словно говорил со своим отражением в зеркале; боже, спасибо тебе за то, что эта страшная чаша минула меня.

Следующий день он посвятил оперативному исследованию показаний Шелленберга, выписав те имена его сотрудников, которые неоднократно упоминаются им, но особенно те, которыми интересовались англичане.

Тринадцать фамилий офицеров СД показались Гелену перспективными с точки зрения их дальнейшей разработки.

Среди этих тринадцати был СС штандартенфюрер Макс фон Штирлиц.

Когда по прошествии времени Гелену доложили, что Штирлиц, привлеченный Шелленбергом к комбинации Карла Вольфа во время его переговоров в Швейцарии с Даллесом, затем использованный Мюллером (подробности пока еще неизвестны, но можно предполагать, что группенфюрер изучал возможность тайной связи Штирлица с секретной службой русских, работа по выяснению такого рода вероятия ведется), живет в Мадриде в паршивеньком пансионате под фамилией Максимо Брунна и влачит полуголодное существование, Гелен почувствовал жареное.

Он не сразу понял, отчего он ощутил особый интерес к Штирлицу; в подоплеке разведки обязана быть женственность, то есть примат чувственного; лишь потом в дело входит холодная, безжалостно-скальпельная логика; именно своим острым чутьем разведчика он ощутил в деле неведомого ему Штирлица нечто такое, что можно обратить на пользу его, Гелена, дела.

Он никогда не торопил себя; Бальдур фон Ширах, вождь гитлерюгенда, томящийся ныне в камере Нюрнберга, как-то рассказывал ему про сладкую муку творчества; Ширах сочинял дрянные стихи, которые распевали юноши и девушки: «Вперед, дети Германии, уничтожим всех красных, построим мир справедливости, мир Германии, мир нашего фюрера, лучшего друга человечества!»

— Вы себе не представляете, генерал, что я испытываю, когда во мне рождается новое стихотворение, — говорил тогда Ширах. — Я стал понимать женщину, которая носит под сердцем ребенка. Переторопить процесс — значит родить недоноска. А это преступление перед нацией, потому что недоношенный ребенок страдает физической или душевной ущербностью, это балласт государства. Надо уметь ждать. Это сладкая, отвратительная, но, увы, необходимая мука — ждать. Наработав в себе это умение, вы ощутите счастье, когда, проснувшись однажды среди ночи, броситесь к столу, и строки отольются сами по себе, без единой помарки. Все эти разговоры о необходимости работать каждый день есть выдумка славянских тугодумов и евреев, которые чужды категории духа. Ждите, генерал! Умейте ждать, и вас неминуемо отметит таинственная веха счастья.

Гелен, слушая тогда Шираха, с ужасом думал о том, кто правит молодежью Германии. Напыщенный дурак, лишенный образования, сочиняющий свои ужасные стихи, от которых нельзя не содрогаться, вправе отдавать приказы мальчикам и девочкам, отправлять их под русские танки и обрекать на бессмысленную гибель в борьбе против англо-американцев…